После свадьбы мы провели медовый месяц на Бермудах. Ладди всегда был готов проявить понимание — к счастью для меня. Я сказала: «О да, мы будем жить в Страффорде, штат Пенсильвания». И мы начали подыскивать себе дом. Но моего энтузиазма хватило на две недели. Мы вернулись в Нью-Йорк и поселились в его нью-йоркской квартире — на Тридцать девятой улице. А я пошла к Хопкинсу и попросилась на прежнюю работу. Он сказал: «Да, конечно. Я ждал тебя». — «Правда?» — «Ну конечно». — Он улыбнулся.
Итак, декабрь 1928 года. Я была замужем. Бросила театр. Поехала жить в Пенсильванию. Вернулась в Нью-Йорк и получила прежнюю работу. Бедный Ладди. Жена на две недели. О, Ладди! Смотри на вещи проще.
Я просидела на всех спектаклях на подмене почти шесть месяцев.
Спустя месяца три после моего возвращения в театр Хопкинс как-то заглянул на репетицию второго состава. Со мной занимался Джимми Хэйген, режиссер сцены. Позже он написал очаровательную пьесу — «Однажды в воскресенье днем». Артур просидел в зале всю репетицию. Я «работала на публику», потому что втайне была убеждена, что некоторые очень эмоциональные пьесы играю лучше Хоуп. Когда мы закончили, Артур подошел к сцене.
— Чудесно, — сказал он и похлопал меня по плечу. — Только не надо жалеть себя.
Откровенная критика сверхэмоциональной молодки. Позже, уже осенью, когда пьеса готовилась для выездных гастролей (на лето я уезжала в Европу), мне в полночь позвонил Джимми Хэйген.
— Ты еще не забыла роль, Кейт?
— А что? — спросила я.
— Хоуп заболела. Мы выступаем в Шуберт-Ривьера на Верхнем Бродвее. Она не уверена, что сможет сыграть завтра на дневном и вечернем спектаклях и в понедельник на премьере в Бостоне. Не можешь ли выйти за нее завтра вечером?
— В общем… Да… Надо подумать. Пожалуй…
Я встала, взяла рукопись и начала просматривать. Действительно, я еще помнила роль. Память в таком возрасте цепкая. «Почему, Джулия? Стыдно, Джулия. Разве можно так проводить утро? Кто твой партнер — я его не знаю?»
И я вышла… в платье Хоуп. Как — этого мне не дано понять — я на несколько дюймов выше ее ростом. По ходу спектакля порой ловила себя на мысли, что Хоуп здорово все-таки играла, что мне необходимо найти свою собственную линию в роли. Не подражать ей. Это было испытание огнем. В тех местах, где Хоуп вызывала хохот, меня ждала тишина. Но к третьему акту я отчасти нашла себя. Весь состав пребывал в неменьшем волнении, чем я сама. Когда мы играли в Нью-Йорке, Хоуп спросила меня, не стану ли я возражать, если она на один вечер останется дома, а я, таким образом, получу возможность сыграть эту роль. У меня хватило ума сказать: «Нет… нет… нет. Что вы, не надо». Я была права. Выходить на сцену вместо кого бы то ни было — значит быть вечно второй, как минимум.
Тем не менее я прошла через это… Равно как и весь состав. И публика — тоже. Разочарована я была лишь в одном: Хопкинс не пришел посмотреть на мою игру. Спустя годы я спросила его:
— Разве вам не было любопытно?
— Нет, — сказал он. — Я видел. Я знал, что ты хороша.
Но это меня не удовлетворило… И до сих пор у меня остался горький осадок. Мне тогда так хотелось, чтобы он пришел. Почему, по-вашему, он не пришел?
Уже после «Большого озера», после того, как меня вывели из спектакля, мои фотографии оказались на стенде, с боковой стороны театра «Бижу» рядом с пешеходной дорожкой на Сорок пятой улице. Их увидел некто Генри Солсбери из киностудии «Парамаунт», позвонил мне и спросил, не соглашусь ли я прийти на пробу. Нет, это пустой номер. Я даже не актриса, а так, просто фиксатор. Они подпишут со мной договор на мизерный срок, и я вмиг потеряю то, что уже имею. При встрече с мистером Солсбери я высказала ему именно эти соображения. Но прибавила: «Если когда-либо и решусь сняться для пробы, то сделаю только ради вас». Мне казалось, что это было благородно.
Он посадил меня в большой лимузин и повез в театр на премьеру пьесы с участием Джека Демпси. Господи, подумала я, чем не замечательные времена? Но не води компании с незнакомыми людьми. Не водись с боссами — ты утратишь свою тайну.
