Обычно я ела со своими подругами в Мэрион либо у себя в комнате, покупая себе обед в буфете колледжа. Папа выдавал мне семьдесят пять долларов на месяц, а еда тогда не была такой дорогой.
Впервые я отправилась в Европу вместе со своей подругой Алисой Палаш после окончания первого курса колледжа — в 1925 году. У меня было 500 долларов, у нее — 750. Путешествовать по Англии мы намеревались на велосипедах, но когда, сойдя с парохода, ехали поездом в Лондон, то пришли в ужас от обилия холмов и маленьких горок, а потому решили купить машину и ночевать либо в салоне, либо прямо на земле, либо на сене, чтобы тем самым свести к минимуму расходы. Для Палаш это было мучение, поскольку по утрам она любила пить кофе. Я тогда еще не пила кофе — довольствовалась фруктами, хлебом и холодным молоком. В сущности, мне не хватало только одного: контрастного душа.
Иногда мы решали как следует поесть и тогда шли «мыть руки», а если поблизости оказывалась колонка, я сбрасывала с себя платье, садилась на корточки и освежалась холодными брызгами из-под крана. Со мной во время путешествия всегда было полотенце. Было весело. Мы объездили всю Англию, побывали в Уэльсе и Шотландии. Вернувшись в Лондон, мы продали машину дороже, чем купили, что, конечно, было большой удачей.
Мы тогда побывали в Париже — жили в гостинице «Каир» на бульваре Распай. Напротив был маленький ресторан, и мы питались преимущественно в нем. Садились за столиком возле длинного настенного зеркала, и Палаш начинала раздражаться, поскольку ей казалось, будто я занята исключительно тем, что смотрю на себя в это зеркало, без устали изучая выражение своего лица.
Мы исходили весь город, что, конечно, было весьма интересно. Домой уезжали без гроша в кармане.
Во второй год своей учебы я жила вдвоем с девушкой, с которой уже успела познакомиться, и это меня вполне устраивало. Постепенно я все-таки привыкла ко всем девочкам, надо полагать, и они привыкли ко мне. У нас была своя небольшая компания. Куда как легче жить, когда можешь рассчитывать на чью-нибудь поддержку. Члены той компании — каждый в меру нашей раскиданности — остались моими друзьями, особенно те, кто живет в штате Коннектикут или Нью-Йорке. Последние три года, проведенные мной в Брин Мор, уже не были для меня тягостными. Не будучи занятой ни в каком кружке, я тем не менее участвовала в нескольких театральных постановках, очень веселых. Я дурачилась со своими приятелями и много смеялась. У одной из подруг (Либ Ретт) была машина. О, какое наслаждение! Куда мы только не ездили!
Я сыграла главную роль в одной пьесе — «Правда о Блейдах» А. А. Милна. Роль мальчика-подростка. Мне пришлось надеть на себя парик, чтобы прикрыть мои длинные волосы. Помню один случай, когда мы играли спектакль в нью-йоркском «Колони Клаб». С горем пополам мне удалось-таки засунуть руку в карман брюк и сесть. Спустя короткое время я попыталась вынуть руку из кармана. Тщетно. Еще раз. Еще и еще раз. Я немного стушевалась и все дергала и дергала из кармана руку. Публика покатывалась со смеху.
Я играла также Терезу в «Колыбельной песне» Мартинеса Сьерры.
В год окончания колледжа я сыграла Пандору в «Женщине в лунном свете» Джона Лили. Этот спектакль был частью большой программы по случаю Майского Дня. Он ставился на подмостках крытой аркады библиотеки, нас освещало солнце. Пьеса к тому времени еще ни разу не ставилась в нашей стране, поэтому вызвала неподдельный интерес.
На эту роль, кажется, меня выбрал Сэмюэл Артур Кинг. Доктор Кинг вел у нас курс ораторского искусства, посещение которого было обязательным. Занятия мне очень нравились. Доктора Кинга пригласил в колледж М. Кэри Томас, бывший директор Брин Мора, большой знаток американской речи и ее неудачного воспроизведения. Мама и Папа также следили за правильной речью и часто напоминали нам, что четкое, хорошее произношение характеризует человека с самой выгодной стороны.
Играть Пандору было необыкновенно интересно. Под влиянием планет она постоянно меняла характер своего поведения. То была воинственной, попадая под чары Марса; то нежной, находясь под воздействием Венеры; смешной, плачущей и так далее. Папа сказал, что на этом спектакле он видел только грязные подошвы моих ног, которые с каждой минутой становились все черней и черней. Да еще — мое веснушчатое лицо, которое с каждой сценой становилось все пунцовей и пунцовей.
