Я промолчал, сделал вид, что ничего не слышу, но сердце у меня бешено заколотилось от злости. «Ну, думаю, и расквитаюсь я с вами однажды».
Весь следующий урок я не замечал девчонок, будто их и нет в палате, — пусть почувствуют, как я презираю их.
Но разве это девчонки? Бесчувственные дылды. Ничего они не поняли. Таких, пожалуй, и словом не проймешь. Они все время перешептывались меж собой, чему-то улыбались и совсем не глядели в мою сторону. А на перемене Зойка вдруг спросила меня, словно мы с ней были самые, лучшие друзья:
— Ты что читаешь, Саша?
Вот ведь нахалюга! Сначала я совсем не хотел отвечать, но потом решил: не стоит лишний раз злить ее — и сказал, что читаю избранные письма Короленко.
Зойка удивилась: «Неужели интересно?» Я ответил, что да, что это письма к разным начинающим писателям, в которых Короленко советует, как писать и о чем.
Зойка прищурила глаза, будто собралась стрелять из ружья.
— Ты что, тоже стихи пишешь?
У меня мороз по коже. Вот, думаю, самый подходящий случай сказать: «Да, пишу. И не стишки, а прозу. Повесть». Пусть видит, кого она смертельно обидела, и пусть помучается как следует.
Но я не сказал. Передумал в последний момент. И хорошо сделал.
Зойка заявила, что она терпеть не может всяких там поэтов. Они, дескать, больше задаются, чем сочиняют.
Пашка Шиман, конечно, все это принял на свой счет и здорово разозлился. Он на всех переменах изображал творческие муки: что-то быстро писал, хмурился, жевал губы, потом страдальчески морщился и рвал листки. Для Зойки старался. А тут сразу остыл и присмирел. Лежит надутый да на Зойку глаза пялит — устыдить хочет. Пашка часто хвастал, что у него в глазах гипноз. На этот раз гипноз никак не действовал на Зойку. Она, когда Пашка особенно сильно вылупил глаза, привстала на локтях, сказала мне:
— Если не жалко, дай на денек «Письма» почитать.
Честно говоря, мне очень не хотелось даже на час расстаться с книгой, однако я переборол себя. Отдал. И заработал уничтожающий взгляд Пашки Шимана. Он совсем разозлился: обидно стало, что не он читал письма Короленко и не у него попросила их Зойка.
После уроков, когда нас снова свезли на веранду, Пашка всячески поддевал меня, называл «сусленышем» и в конце концов начал зачем-то хвастать, что де написал новое «мировое» стихотворение и что все ахнут, когда прочтет его после выходного на уроке литературы.
Получил письмо из дому. От Димки.
«Здравствуй, Саша! Мама говорит — напиши, я и сел писать. Ты о нас не думай. У нас все хорошо. Мама получила премию и купила Таньке новые туфли. А мне ничего не купила. Ты, Саша, напиши Таньке: пусть слушается меня — ведь ты сам писал, что я теперь главный в доме. А то терплю, терплю и надаю ей.
Федьке Губину футбол купили, задается, никому пнуть не дает. А мы себе сшили из войлока и гоняем. А он стоит, как дурак, со своим футболом.
Мама, как вспомнит про тебя, плачет. Я говорю ей: его лечат, а ты плачешь.
А Анька Кутузова по выходным губы красит, сам видел — краснющие, будто кто разбил. В кино с Валькой Будкеевым каждый раз шастает. А про тебя она не спрашивала…»
Задумался о доме, и сердце защемило. Скоро уже два месяца, как я уехал и живу здесь один. Соскучился по всем ужасно, особенно по маме. Как она там? Совсем измоталась, поди. Когда я был здоровым, то хоть обеды варил, комнаты прибирал да за Димкой с Танькой присматривал. А теперь как? Ну, Танька в детсаде, а Димка? Наверное, целыми днями носится по улице и совсем от рук отбился. Ему только дай волю — не уймешь.
Однажды маму послали в командировку. Прибежала она домой расстроенная.
— Как же я вас одних оставлю? Ведь на всю неделю еду. Я сказал, что мы не маленькие и, конечно, не пропадем за каких-то там семь дней.
Димка тоже подтвердил:
— Не маленькие. Не пропадем. И за Танькой будем смотреть.
Мама как-то жалобно улыбнулась, обняла меня.
— Ты уж постарайся, Сашенька, чтобы все в порядке было. Я очень надеюсь на тебя.
Мне даже жалко стало маму, говорю:
— Ну что ты такая? Все хорошо будет. Езжай и не думай.
Когда она ушла, Димка заплясал, как дикарь, закричал на весь дом:
