— А-а-а-а!!!
Потом настала тишина. Атака захлебнулась.
Она не могла не захлебнуться. Немецкие позиции перед Вареновкой были частью мощного оборонительного пояса, «Миус-фронта», неприступного для пехоты. Позиции эти так и не были взяты с фронта никогда. С ними справились много позже глубоким обходом с севера. Командование знало, что перед нами. Поэтому приказ штрафникам о рукопашной схватке и о взятии Вареновки был «для балды». Подлинной его целью была разведка боем: ценой атаки вызвать на себя и засечь огонь пулеметных гнезд и других оборонительных узлов противника. Нас обманули, нам не сказали даже о минном поле у реки. В этом обмане по долгу службы участвовал и грешный наш взводный. Грешный и святой.
Ho это я понял и узнал позже. А сейчас было не до размышлений. Подняв над полем еще пару ракет, немцы почему-то не стали контрольными очередями прошивать то, что и так уже неподвижно лежало перед ними. Распластавшись, не двигались и мы… Так прошло немалое время, близился гибельный для нас рассвет. Это было всем понятно. И тогда старлей Леонов, все еще не убитый, почти шепотом передал по цепи:
— Отходим ползком. Ни звука.
Отход этот был предельно осторожен и длился, казалось, вечность. Лишь метров через двести можно было позволить себе пригнувшись встать в слабеющей темноте. То, что осталось от взвода, возвращалось восвояси, в окопы.
Свалившись в спасительные свои щели, стали смотреть, кого нет. Старлей построил нас и сделал перекличку. Из взвода не вернулось с поля девять бойцов. Десятого, тяжело раненного в ногу, с трудом дотащил вконец обессилевший доктор Арташез. Это было все. Около трети взвода осталось там. Среди них — Иван Приходько и поэт Авдеев. Отмучились.
Вернувшиеся постепенно приходили в себя. Некоторых била нервная дрожь. Все жадно курили. Есть не хотелось, хотя коняга наш с полевой кухней все еще стоял за командирским блиндажом, несмотря на полное утро.
Понемногу потянулись туда, согреть утробу. Порции супчика выдавались непривычно обильные, поскольку приготовлено было на всех, включая и тех, кому не повезло.
На другой день — почему-то после, а не до — нам устроили баню. На ночь привезли и поставили на отшибе большую палатку. В ней на настоящих дровах нагревали в бочках воду. В угаре и пару мы кое-как помыли впервые свои изможденные телеса. В то же время снаружи еще в двух бочках «прожарили» горячим духом нечистую нашу одежонку. Выдали сырую смену белья. Праздник кончился. Палатку и бочки увезли.
Прошла пара обычных дней, и меня позвали к командиру роты. В блиндаже оказались еще трое вызванных туда из других взводов солдат.
— Сейчас получите предписание, — сказал капитан, — направляетесь пока в распоряжение начштаба полка. Там укажут.
— Надолго ли? Вещи брать?
— Не знаю. Можете и не вернуться. На вас подано представление о снятии судимости. От меня всем благодарность.
— Если не вернемся, товарищ капитан, прошу позволения проститься с бойцами и с командиром взвода. Где его найти?
Васенин потемнел лицом и вышел из блиндажа.
— Нет больше старшего лейтенанта Леонова, — тихо сказал мне сидевший с бумагами писарь, — расстрелян по приказу командира дивизии. Как вызвали, так и не вернулся.
— За что?!
— За самовольный отход с поля боя. Без приказа взвод отвел.
Не в силах произнести ни слова, я подошел к топчану, где обычно спал старлей и где висела до сих пор приколотая к стене фотография его девушки, и постоял, сняв шапку. Душили слезы. Глядя на меня, встал молча и писарь.
Взяв у него предписание, все мы вышли из блиндажа. Капитан Васенин, отвернувшись, курил в стороне.
Все еще ошеломленный, я тоже нервно закурил. Ах, старлей, ах, Леонов! Значит, ты заметил и запомнил, что я был рядом, что это я, как обреченная на бессмертие тень, следовал за тобой по пятам, откликался на все твои призывы и все стрелял и стрелял туда, вперед, куда ты велел, хоть это и было ни к чему. И прыжок мой вперед, уже без тебя, к минному полю, запомнил!
Ах, старлей, спасший нас старлей, еще тогда не убитый, ты успел подать обо мне добрый свой рапорт, хоть на душе у тебя гирей лежала уже тревога! Вот, значит, как суждено было быть тебе убитым! Мир праху твоему, старлей, святая душа!
