Утренняя воздушная трасса кажется безлюдной и сиротливой. Ну кто же кроме меня, командировочной поедет куда-то в пять утра? Да еще в феврале, самом лютом зимнем месяце на нашем континенте?
Я зеваю, придремывая на сиденье, кутаюсь в шерстяной шарфик.
И вдруг накатывают волны: страха, паники, боли. Я подскакиваю, словно на пружине и с ужасом оцениваю масштаб катастрофы…
Ярко-оранжевая гусеница автобуса замирает в небе, как подстреленная, и со всего размаху падает на ледяную дорогу. Грохот и скрежет прорывается сквозь стекла моей машины. Шквал эмоций обрушивается на меня, не взирая на защиту. Боль, ужас, паника… По-моему водителя и школьного механика посадили после этого происшествия. Но мне было все равно.
Сердце заходится в груди, ледяная волна прокатывается в животе. Меня даже передергивает от озноба…
Автобус проскальзывает по катку дороги и падает вниз, в овраг. Переворачивается, как огромная катушка с нитками, расталкивая деревья. Они недовольно трещат и возмущенно размахивают голыми ветками.
И снова я требую водителя остановиться. Отпускаю такси, вызываю спасателей и бросаюсь в автобус.
Дверец уже нет, они остались где-то по дороге. Я карабкаюсь по высоким колесам, подтягиваюсь и запрыгиваю в салон.
Покореженные куски металла со всех сторон угрожают острыми лезвиями. Крошево из пластика хрустит под ногами. Перевернутые, сломанные пассажирские кресла похожи на груду хлама. Некоторые насквозь пронзили острые обломки металла и пластика.
Внутри пахнет кровью, смертью, безысходностью. Повсюду россыпью зерен граната поблескивают кровавые капли. Алыми чернилами растеклись кровавые лужицы. Отпечатки рук и ног — грязные, бордовые и алые на полу, стенах и даже на потолке…
Теплый дымок вьется в воздухе белесой пеленой, будто бы пытаясь скрыть ужасную картину.
Тишина холодит почище тридцатиградусного мороза. Вокруг — куда ни кинь взгляд — покореженные, безжизненные тела. Маленькие, хрупкие, будто сломанные куклы. Их хочется сгрести в охапку и согреть своей плазмой, вдохнуть жизнь.
Я поскальзываюсь на вмиг обледеневшем полу, и падаю в кровавую лужицу. По белому пальто размазывается алая клякса, впитывается и расплывается по кашемиру.
Меня трясет, сердце екает где-то в горле, колючий ком мешает глотать. Но тут кто-то шевелится позади автобуса, стонет, и я отчетливо слышу:
— Мама… мама… помоги.
Из глаз катятся слезы. Я вспыхиваю плазмой и лечу по салону, оживляя всех подряд. Пока… перед глазами не простирается черная пустыня. Она охватывает все вокруг. Я вздрагиваю от слабости, пытаюсь сделать шаг. Но ватные ноги подкашиваются, роняя меня на резиновую дорожку автобусного пола.
Она хрустит подо мной — совсем обледенела. Воздух наполняют детские голоса.
Они кричат что-то, называют меня спасительницей. Обещают, что никому не расскажут мой секрет, хотя я вроде бы и не просила.
Я закрываю глаза и уплываю в черноту.
— Ты безумная, сентиментальная дура! — орет в голове Илья и собирает нескольких индиго. Вместе они накачивают меня энергией. Не до нынешней бодрости, нет. Но перед глазами светлеет, я с трудом разлепляю тяжелые веки и вижу перед собой несколько встревоженных детских лиц.
— Ты настоящая маленькая героиня, — только сейчас я поняла, что Вайлис просмотрел мои воспоминания, как киноленту. Его синие глаза наполнились теплым светом, брови сложились домиком. Вайлис сгреб меня в охапку, крепко прижал и присел на кровать.
— Ты мое маленькое чудо, Леля, — прошептал очень тихо. — Я буду учиться у тебя. Как быть индиго, таким, как ты. И Илья конечно тоже.
— Ему бы твои слова понравились, — усмехнулась я. — Он у нас один из древнейших и мудрейших.
— Ну что ж… — бодро произнес Вайлис. — Давай начнем. Если завтра мы планируем что-то разнюхивать, то следует быть во всеоружии.
— Разнюхивать? — удивилась я. — Думала, мы просто встречаемся для обсуждения насущных проблем.
— Наши хитромудрые мэры планируют вылазку в горы, — хмыкнул Вайлис, все еще крепко прижимая меня к себе. — Прямо они мне об этом не сказали. Но намекнули на то, что неплохо бы расследовать все там, где оно началось… В горах.
