На этом, как оказалось, моя карьера как преподавателя воинских искусств закончилась, потому что с тех пор я больше никого этому не учил. Преподавать во Вьетнаме я и не собирался, потому что давно намеревался покинуть страну, как только представится для этого подходящая возможность. Но я никуда не торопился, сначала думал спокойно пожить дома, найти девушку из хорошей семьи, жениться, позаниматься еще у деда и Вана (благо оба старика продолжали оставаться в прекрасной форме), у отца, еще у одного мастера, которого очень уважал. И только потом, уже вместе с женой, эмигрировать куда-нибудь.
Но не пришлось. Оказалось, что мои дорогие однокурсники не простили мне моего независимого поведения, моих заработков от семи совершенно нелегальных групп боевого искусства и написали на меня куда надо. Так что на родной вьетнамской границе меня уже ждали. Со мной даже особенно не разговаривали – мой багаж говорил сам за себя. Откуда у тогдашнего студента могли взяться два большущих, аккуратно упакованных ящика с новехоньким, прямо из магазина барахлом? Холодильник, велосипед, телевизор… Сейчас, в эпоху богатых людей, это звучит смешно, а тогда это была самая настоящая крамола.
В общем, бить меня начали сразу. Правда, не покалечили, свой человек сказал, что так гуманно со мной обошлись, как с Героем Вьетнама. По этой же причине вскоре меня отпустили. Вещи, конечно, не отдали, так что домой я приехал без подарков. Мне весь этот хлам было совершенно не нужен, только подарки родственникам и, разумеется, Вану хотелось бы привезти. Но черт с ними, с подарками, увидев своих родных, я забыл обо всем, а об этом барахле тем более. День встречи с семьей был прекрасен: все родные, радостные и счастливые. Наверное, этого не было (потому что в принципе быть не могло), но мне показалось, что даже у деда в глазах заблестели слезы. Теперь я думаю, что показалось – старик был кремень.
Но больше всех удивил меня Ван – этот совсем не изменился. Обняв (такие объятия мои советские ученики называли медвежьими) и обхлопав меня со всех сторон, он критически посмотрел на меня и сказал, что я размяк и растолстел до безобразия (весил я в это время максимум килограммов пятьдесят). Но это он, Ван, быстро поправит.
Так и случилось. Дав мне пробыть дома неделю (если бы не личная просьба деда, он вообще бы забрал меня назавтра, чтобы, как он выразился, я не разжирался и не размякал еще больше), Ван увел меня к себе. Видимо, он точно знал, что надо делать с таким, как я, чтобы меня не повело «вразнос», чтобы я не начал пить, шляться по девкам и водить компанию с бандитами.
Меня это только радовало: все, как в молодости (можно подумать, что тогда я был стариком, мне еще и тридцати не было!) – джунгли, чистая река, никаких забот, кроме как сварить учителю суп и помыть после обеда пару мисок и ложек. Ну и, разумеется, главное – сам учитель Ван.
Честно говоря, я боялся разочароваться, встретившись с ним после стольких лет разлуки. Лет, обогативших меня таким опытом и переживаниями. Но старик оказался на высоте: он был не только хитер, он был еще умен и опытен. Я бы даже рискнул сказать, что он был потрясающе мудр. И только тогда я смог по-настоящему оценить его.
Со мной он повел себя совсем по-другому. Я стал взрослым (думаю, что душой я стал старым, очень старым), и он признал это безоговорочно и сразу. Отношения как-то сами собой установились совсем другие: он мне учитель, я его люблю, уважаю и признаю его авторитет. Он же относится ко мне как к много повидавшему, серьезному человеку, который (так уж сложилось) одновременно является его учеником.
Работало это примерно так. Когда в первый вечер после ужина я, не скрываясь, закурил, Ван не промолвил не слова. Он только покосился на меня и сам закурил трубку (заводских сигарет, даже самых лучших и дорогих, он не признавал). Когда я представил, что Ван бы сказал мне в прежние годы, увидев у меня в зубах сигарету, то не смог удержаться от смеха. Ван только понимающе покачал головой и предложил мне вместо моей «фабричной гадости» покурить его трубку.
