Ночью Путиловского вновь посетил уже ставший привычным кошмар: он стоит на пороге полуподвала, Нина протягивает к нему руки, он одним прыжком преодолевает разделяющее их расстояние и своим телом сбивает Нину на пол. Он успевает накрыть собой все ее маленькое и хрупкое тело, и только тогда впереди гремит взрыв и из клубов пожара медленно вылетают лезвиями вперед острые ножи, кинжалы, стилеты и свистят поверх него. Но внутри он понимает, что сейчас вылетит самый последний и самый опасный нож, которого он не видит, но который неминуемо вонзится в него, и стонет не от страха, а от ожидания неминуемого… И так раз за разом, несколько одинаковых кошмаров за ночь.
Профессор долго мыл руки, согревая их с дороги. Потом так же долго и тщательно вытирал их. Лейда Карловна терпеливо поджидала в коридоре, готовая по минутам доложить, как прошла ночь, и пожаловаться, что Путиловский ничего не ел, только пил клюквенный морс и дремал.
Доставивший профессора Франк мерял ногами кабинет Путиловского, в конце каждого прохода задумчиво смотрел на притягивавший его взор хрустальный графин с коньяком, но воздерживался. Было очевидно, что он дал большой силы зарок, в случае выполнения которого ситуация неминуемо должна переломиться в лучшую сторону.
Профессор так же тщательно, как мыл руки, осмотрел Путиловского. Прослушал сердце, исследовал рефлексы, заставил больного наклонять голову вперед и касаться подбородком грудной клетки. Напоследок он пустил по одному «зайчику» в каждый глаз и встал. Лейда Карловна приготовилась к самому худшему.
— Кризис, слава Богу, миновал. Сейчас я сделаю впрыскивание морфия, и он уснет.
На слове «морфий» Путиловский скосил глаза на профессора. Вся процедура впрыскивания вызвала у него неподдельный интерес, что наблюдалось после взрыва впервые.
— Покой и сон, — продолжил профессор, собирая инструменты. — Завтра приду в шесть. Начните с куриного бульона.
На звук профессорского голоса в коридоре появился Франк.
— Ну что? — заметно волнуясь, пленник обета помог профессору надеть шубу.
— Благодарю. Я боялся воспаления мозговых оболочек. Но этого уже не произойдет. Через месяц Павел Нестерович будет как огурчик. Останутся легкий тик и, возможно, заикание. Но и оно пройдет. Он родился в сорочке… Ну–с, до завтра! — и профессор торжественно удалился.
Франк подпрыгнул и довольно прилично изобразил антраша, после чего поскакал в кабинет и дважды нарушил обет. Второй раз с рюмкой в руке он просунулся в спальню к засыпающему Путиловскому, прошипев театральным шепотом:
— Пьеро! Твое здоровье!
Путиловский приоткрыл слипающиеся глаза, чуть улыбнулся и слабой рукой благословил лихо опустошенную стопку.
— Лейда Карловна! Обедать! Я голоден! Напитайте меня скорее! — и Франк легким шагом отправился в кабинет звонить на кафедру, в департамент и княгине Урусовой о заключении профессора.
* * *
Через три дня Путиловскому позволили вставать, а еще через неделю разрешили пешие прогулки на свежем воздухе. В первую из них он дошел по Гороховой до певзнеровской аптеки. Старик Певзнер встретил его с распростертыми объятиями и провел в кабинет. Вначале принес свои соболезнования, потом велел подать чаю и восточных сладостей, до которых был большой любитель. «Вот чем питались наши праотцы в Палестине!$1 — говаривал он, поглощая шербет и рахат–лукум.
— Исидор Вениаминович, — откушав чаю, в лоб спросил его Путиловский. — Вы действительно не признали Викентьева или боитесь его мести?
— Честно? — тоже в лоб спросил Певзнер.
Путиловский улыбнулся: старик был неисправим.
— Честно.
— Я не боюсь! Если признаться, я после сорока пяти перестал бояться. До сорока пяти боялся всего, а сейчас ничего и никого не боюсь. Что мне этот Викентьев? Ну отсидит, выйдет и зарежет меня. Так все равно на Страшном суде не отвертится. Я вот что вам скажу, вы меня поймете: когда его привели напротив меня, это был не тот человек, которого я знал и который работал на меня. Глаза другие, улыбка другая, лицо другое… Ия подумал — вдруг я ошибаюсь? А ведь сказано в Писании: не возводи напраслину на другого! Вот чего я побоялся — грех на душу взять! А этот Викентьев, Лжевикентьев — да тьфу на него!
