– Это подарок.
– Мне?
– Если найдется местечко на полке.
Абель покраснел:
– Вот это сюрприз! Нет, но я-то, я-то хорош – и обрез подпорчен, и странички смяты! Можно подумать, что цену сбивал. Твое великодушие повергает меня в стыд, Бернард. В самом деле, это великолепный томик, а переплет – просто роскошь. Ты твердо решил, что отдаешь его мне даром?
Я кивнул:
– Он попал ко мне с партией книг в красивых переплетах. Декораторов не сильно интересует, что там внутри. Чего только люди не обтягивают в кожу! Сказать – не поверишь. Да и я любую книгу продам, если хорош корешок. Декораторы скупают их на метры. На днях разбираю ее, эту партию, вдруг вижу – Спиноза! Сразу о тебе подумал.
– Ты очень добр и внимателен, Бернард. Большое спасибо! – Абель вздохнул и положил книгу рядом с пустой кружкой. – Но ведь не только Спиноза привел тебя сюда в такой час. Наверное, еще кое-что принес, разве нет?
– Принес, три предмета.
– Надеюсь, не для подарков?
– Не совсем.
Я достал из дипломата небольшой бархатный мешочек и подал Абелю. Он подержал его в руке, словно взвешивая, потом вытряхнул содержимое на ладонь. Увидев пару простеньких, но элегантных изумрудных сережек, он достал из нагрудного кармана крошечную лупу, вставил ее в глаз и принялся рассматривать камни. Каролин отошла к буфету, где стояли выпивка и пирожные. Она успела налить себе виски, вернуться на свое место и ополовинить очередную порцию, прежде чем Абель закончил изучение изумрудных сережек.
– Неплохой цвет, – сказал он. – Кое-какие погрешности в отделке. Словом, недурная вещица, но ничего экстраординарного. Наметил сумму?
– Я никогда не намечаю сумму.
– На твоем месте я не стал бы продавать эти камешки. Они хорошо подойдут Каролин. Не хочешь примерить, liebchen[1]?
– У меня уши не проколоты.
– Напрасно. У каждой женщины должны быть проколоты мочки, чтобы носить изумрудные серьги. Знаешь, Бернард, я бы не дал за них больше тысячи. Это хорошие деньги. Я исхожу из продажной цены на такие вещи – между четырьмя и пятью тысячами, даже ближе к четырем. Даю тысячу, Бернард, больше не могу.
– Тысяча так тысяча.
– Заметано. – Абель кинул сережки в мешочек, а мешочек положил на «Этику» Спинозы. – У тебя еще что-то есть?
Я кивнул и достал из дипломата другой бархатный мешочек. В отличие от первого, с сережками, который был клюквенного, как ливрея у швейцара, цвета, этот был синий, побольше размером, и по краям у него был продернут шнурок для стягивания верха. Абель распустил шнурок и вынул женские ручные часики с прямоугольным корпусом, круглым циферблатом и золотым сетчатым браслетом. Я не думал, что ему понадобится лупа, однако он опять вставил стеклышко в глаз.
– "Пьяже", – сказал он наконец. – Сколько на твоих, Бернард?
– Двенадцать ноль семь.
– Господин Пьяже абсолютно согласен с тобой.
Это не было для меня сюрпризом: я завел эти часики и поставил по своим, когда достал их из сейфа.
– Извините, я оставлю вас на минутку. Хочу посмотреть новый каталог. А вы угощайтесь, угощайтесь!.. У меня богатый выбор, вот эклер, вот слоеный захер: внутри шоколад, сверху – абрикосовое варенье. А вот здесь шварцвальдский торт – пальчики оближешь. Покушайте сладенького, дети, я мигом.
Я не устоял и взял эклер. Каролин отрезала себе кусок пышного семислойного торта с таким количеством шоколада между коржами, которое могло бы сорвать урок в любом школьном классе от первого до пятого включительно. Я налил нам обоим по кружке кофе и по небольшому бокалу золотисто-бурого арманьяка, чей возраст превышал мой и Каролин, вместе взятые. Вернувшийся Абель был доволен, застав нас за угощением. Он объявил, что продажная цена часов составляет 4950 долларов. Это было больше, чем я ожидал.
– Готов заплатить полторы тысячи, – сказал Абель. – Часики быстро найдут сбыт. Устраивает?
– Устраивает.
– Итого две с половиной. Но ты сказал, что у тебя три предмета, Бернард, разве нет? Первые две вещи – неплохой товар, но он вряд ли стоит затраченных тобой энергии и времени. Ты уверен, что не хочешь оставить серьги и часы у себя? Мочки проколоть – не проблема, и, говорят, совсем безболезненно. Что до часиков, они бы прекрасно смотрелись у тебя на руке, Каролин.
