Вот и хотелось, чтоб стала - стогна. Как знак - что-то изменится. Как будто будут свет и слава, удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется...
Ну, вот и дождались. Жизнь качнулась, Сенная площадь благоустроена.
То есть наскоро застроена мрачными приземистыми павильонами, разгорожена черными перилами. Новостройка нависает. Транспорт мчится. Грязь плещется.
Как был лабиринт, так и остался. Вместо площади - сколько-то извилистых коридоров, как бы ипподром для тараканьих бегов.
Правда, об отстающих позаботились: кое-где скамейки - почему-то в виде орудийных лафетов. А на месте гибели Сенного Спаса соорудят на скорую руку часовенку-модерн. А взамен скворешни начальство грозится воздвигнуть какую-то "башню мира" высотой с пятиэтажный дом.
Нет, господа, никогда при вас Петербургу не бывать никакой столицей, не дождетесь. Мелко плаваете. Не умеете обращаться с пространством. Вам бы только стеснить его, заставить хламом и халтурой, набить чем попало, лишь бы человек ни на минуту не забывал: справа - стена, и слева - стена.
Потому что много званых, да мало избранных.
Ну и пусть. От нас-то Петербург никуда не денется. Стоит лишь открыть книжку старинных стихов, и мы опять столичные жители. Вот - Баратынский:
Стояла ночь уже давно.
Градские стогны опустели.
И не важно, что сюжет - попался из Москвы. Главное, стихи не провинциальные. В провинции - правильно - стогн не бывает. Там - пустыри.
15/1/2003
Склероз, Красный нос
Наши сети, оказывается, прохудились: теплосеть, электросеть и прочие.
Наши сети совершенно неожиданно притащили нежелательного незнакомца.
В детстве спасали вата, войлок, валенки. Разумеется, и дрова.
Наш двор на канале Грибоедова был уставлен поленницами - черный такой лабиринт, выводивший к помойке. Ума не приложу, как разбирались взрослые: где чьи дрова. И почему-то не помню поленьев этих горящими: не подпускали, должно быть, ребенка к открытой печке. Осталось только чувство, с каким обнимал ее круглые жестяные под блеклой краской бока.
Вата бесстыдными пучками пробивалась из всех щелей в оконной раме. Вот уж конструкцию зимнего окна я понимал досконально, послойно: сливочные занозы облупившейся краски - бурые кристаллы замазки (осенью была жирная, как халва) - бумажные ленты, отведавшие клейстера (осенью заваривали крахмал) - из-под них вата, вата... Ничтожные следы нешуточных усилий по краям ослепительной гравюры на темы тропической растительности: ледяной иглой по стеклу.
Одежда была теплая и тяжелая, потому что ватная.
Про валенки рассказывать нечего - и так все понятно.
Войлок рос на входных дверях, тяжело клубился под скользкой клеенкой, вытекая из порезов...
Жить было душно, но не холодно.
С тех пор климат стал мягче, одежда - изящней, вата - дороже, дрова и валенки петербургский ребенок представляет по картинкам, - и нынешней зимой разговоры такие:
- Лучше всего найти где-нибудь кирпич и раскалить его на газовой конфорке. Потом поставить в комнате на что-нибудь железное. Кирпич, знаете ли, отлично держит тепло...
Наши сети, оказывается, прохудились: теплосеть, электросеть и прочие.
Наши сети совершенно неожиданно притащили нежелательного незнакомца.
Вдруг мы осознали, что под Петербургом ходит ходуном, плещет черными волнами ледяная тяжкая грязь, и наша сосудистая система в ней застывает и рвется.
Почти три века источником тепла был рабский труд и обеспеченная им дешевизна топлива.
Хотя уже полтораста лет назад иностранные путешественники предупреждали: ресурс не бесконечен и рано или поздно Петербург придется обогревать бумагами из бесчисленных канцелярий. Правда, они недооценивали вклад Тимофея Ермака в нашу энергетику.
А теперь вот и линии, соединяющие дело Петра с делом Ермака, прерываются. Хозяйство - так называемое жилищно-коммунальное - поражено склерозом. И вся надежда - на раскаленный кирпич.
Судя по всему, и в умах начальников происходит то же самое, что с этими несчастными трубами и проволокой в зыбкой глубине, у нас под ногами. Все проржавело и перепуталось. И, поспешая по грязным улицам из холодного темного жилья в холодную темную контору, бедный петербуржец, пешеход поневоле (потому что неуловим и почти несовместим с жизнью так называемый общественный транспорт), Маленький Человек-2003 то и дело упирается глазами в огромную цветную открытку: яркощекий такой жизнелюб в ярмарочном халате, имея в одной руке бокал, кажет населению три пальца другой руки. И эта шарада обозначает, по-видимому, что все обстоит отлично.
