— Дети, вы только посмотрите, кто это!
Мы ответили на восклицание лишь мрачными кивками и потупили глаза на жалкие остатки еды на тарелках.
Не могу сказать наверняка, как мистер Шеклфорд отреагировал на наши опущенные глаза в то воскресенье. Наверняка со времен его славы многие прятали от него глаза. Остальными за его столом были — по крайней мере, как предположили сестры, — его собственными многочисленными племенниками и племянницами. Видимо, он по-прежнему любил молодежь. Нам всем было известно, что его жена Мэри-Энн умерла много лет назад и теперь он жил в скромном, но очень милом старом домике в городке Франклин. Мы слышали, что каждую субботу он приглашал на обед самых интересных и многообещающих молодых людей в деловом и профессиональном мире Нэшвилла. Не знаю я и как отреагировал на наши опущенные глаза отец. Но он, без сомнений, рассчитывал — как и всегда в прошлом, — что события повернутся в его пользу. Вероятно, он сказал себе, что в конце концов мы оттаем и примем его примирение со старым другом.
Отец снял трость с высокой спинки своего дубового стула, и два старика с тростями удалились, стуча кожаными туфлями по сосновому полу и разговаривая так, будто их старая беседа вовсе не прерывалась, и обмениваясь взглядами восхищения и приязни: отец — через очки в роговой оправе, Льюис — через свое черное пенсне. Мне казалось, что все в зале, кроме Клары и ее семьи — которые по-прежнему не отрывали глаза друг от друга, — смотрели на стариков и на нас.
— Я знаю, тебя это ранило, Филип, — сказала Бетси. — Мы с Джо тебя в это втянули — мы же тебя и спасем.
Говорила она, разумеется, о присутствии Клары. И Бетси с Жозефиной тут же подошли ко мне по бокам, взяли под руки, и мы направились к выходу, пока сестры притворялись, будто ведут со мной оживленный разговор. Они воображали, что для меня мучительна близость Клары Прайс и ее семьи. Но я между тем обнаружил, что мне все равно, что теперь, когда чувств больше нет, я могу подойти и представиться — или с той же легкостью этого не делать. Я обнаружил, что теперь меня больше волнует то, как со мной обошлась родная семья в том давнем случае с Кларой Прайс. И это открытие стало болезненным — узнавать о себе такое тяжело. Глядя на двух стариков перед собой и слушая вполуха болтовню сестер, думать я мог только о том, что хотя бы косвенно, но именно вот этот Льюис Шеклфорд повлиял на всю мою жизнь и сделал человеком, которому настолько трудно полюбить женщину, что это произошло один-единственный раз за многие годы. Я чувствовал, что моя ограниченность и трусливое отношение к любви целиком обязано — так или иначе — обращению отца со мной и обращению Льюиса с отцом. Я ненавидел сухого старика, идущего рядом с отцом. Меня подмывало стряхнуть с рук двух своих дородных сестриц в шляпках, ринуться вперед и оттолкнуть стариков друг от друга. Какое они имели право на удовольствие от воссоединения?
Но я ничего не сказал Бетси и Жозефине об этом порыве. Выйдя в вестибюль, мы увидели, что отец и Льюис уже на веранде, садятся в кресла-качалки. Бетси молча показала на боковую дверь. Мы улизнули через нее, через боковую веранду по деревянным ступенькам, на гравийную дорожку, ведущую к нашему коттеджу. Почти час спустя отец присоединился к нам на веранде коттеджа — его привел один из внучатых племянников Льюиса Шеклфорда. Все вчетвером мы устроились на веранде и проговорили еще час, пока я не сел в свою взятую напрокат машину и не уехал в аэропорт Ноксвилла. Но никто из нас ни слова не говорил о людях, которых мы видели в столовой. Как будто весь этот эпизод был грустным сном — и он действительно настолько напоминал кошмар, что, пока я ехал один в машине, а потом летел в самолете, едва ли не начал сомневаться в его реальности.
Когда шесть недель спустя мне опять дважды позвонили из Мемфиса, вопроса, ехать или нет, не возникло. Холли сказала, что я, конечно, должен поехать. «Сейчас ты нужен ему как никогда», — сказала она. И в моих мыслях не было ни малейших сомнений. Похоже, после воссоединения на Совиной горе отец и Льюис каждую неделю вели долгие беседы по телефону. А иногда один из них перезванивал на следующий день, чтобы добавить то, что забыл сказать раньше, или назвать имя, которое никто не мог вспомнить. Для обеих сестер это служило источником нарастающего раздражения — слышать бубнящий старческий голос отца, его «да… да… да» и периодический взрыв смеха, в котором чувствовалось больше жизни, чем сегодня от него можно было ожидать.
