— все случилось слишком поздно. Причем отца троих таких детей, как Бетси, Жозефина и я. Если бы мы все были лишены воображения и чуткости, как Джорджи, это бы, разумеется, не имело значения. Тогда мы бы просто почувствовали нутром — как наверняка почувствовал Джорджи, — что семья разваливается, и могли бы сбежать от катастрофы (даже если бы это значило напроситься на смерть). Из всего этого я вывел не такую уж безжалостную мысль. Мне казалось, что отцу нельзя ставить в укор его человеческую слепоту. Он не мог предвидеть опасные последствия, возникшие для жены и детей, когда он попытался выйти из постыдной и унизительной ситуации в Нэшвилле. Для него это была безнадежная ситуация, которую нужно просто скорее забыть.
Но Холли Каплан не желала и слушать. Она не осуждала мою готовность простить — если здесь требовалось прощение, но забвение — уже совсем другое дело. В наших поздних, далеко за полночь разговорах она продолжала настаивать, что забыть — значит избегать проблему. Далее она перешла к тому, что отцы правы во всех спорных ситуациях, касающихся детей. Тут уже я увидел, что она говорит глупости. И, разумеется, догадывался, что этот ее вздор вызван раскаянием или виной, которые она тогда испытывала по отношению к собственному отцу. Но я ждал, когда это признает сама Холли. А тем временем мы ходили кругами. «Но разве это вообще имеет значение?» — спрашивал я себя. Я уже видел, что моя доктрина забвения — такой же вздор, как ее мысль, что забвение не нужно. Мы как будто обсуждали, сколько ангелов уместится на кончике иглы. Или как будто два еврея в храме обсуждали какую-нибудь невразумительную моральную дилемму, или два пуританина, баптиста или методиста в захолустье Теннесси.
Однажды субботним утром в конце июля мы с Холли засиделись за второй или третьей чашкой кофе на завтрак. Раздался звонок — внизу почтальон оставил нашу почту. Мы вопросительно переглянулись, спрашивая одними глазами, кто пойдет за обычно неинтересными субботними письмами. В итоге спустился я — разумеется, на лифте, в довольно рассеянном состоянии, пребывая в своих мыслях. Почтовый ящик был забит счетами, рекламой и прочим. Небрежно вытащив содержимое ящика, я захлопнул крышку. Я уже вернулся в лифт, когда начал просматривать макулатуру в поисках почты первого класса. И вдруг она нашлась — письмо от одной из сестер, первое после моей неприятной мартовской истории с ними. Я перевернул конверт и увидел, что оно от Жозефины.
От обеих сестер приходили открытки для поддержания связи, но не письма. Отчего-то казалось, что писем больше не будет — никогда. Но теперь я так и видел, как Жозефина семенит по асфальтовой дорожке к старомодному почтовому ящику у ворот и поднимает маленький металлический флажок, чтобы обозначить «разносчику», что она оставила письмо. Каким непохожим, словно из другого мира, казался ее опыт отправки письма по сравнению с моим опытом получения. Пока я вскрывал конверт, казалось, что он пришел из прошлого. Даже последняя адская поездка домой скрылась в тумане. Когда я наконец присоединился к Холли в маленьком кабинете, где она еще потягивала холодный кофе, я уже открыл конверт и прочел первые строки вслух:
Дорогой Филип,
мы сняли коттедж на Совиной горе на вторую половину июля. Отец в последнее время кажется таким слабым и удрученным, что мы решили: ему пойдет на пользу перемена обстановки. Но, разумеется, ничто его так не обрадует, как твой приезд. И незачем тебе говорить, как бы этого хотелось нам с Бетси…
Тут я отдал письмо Холли, и она — со своей новой заботой о моих отношениях с отцом — дочитала мне остальное вслух. Деталей о том, насколько отец слаб или удручен, не было, зато было много, слишком много подробностей о жилье на Совиной горе: сколько спален и туалетов в коттедже, кому он принадлежал, как они планируют питаться в гостинице Совиной горы. Отложив письмо, Холли сочувственно произнесла: «Кажется, тебе лучше съездить».
Совиная гора — старинный курорт в Камберлендских горах, или, как иногда говорят, на Камберлендском плато. Как ни называй этот географический объект, это гряда из низких гор, которая идет с севера на юг и отделяет Восточный Теннесси от Среднего. Маленький курорт на вершине одной из горбатых гор находится сравнительно недалеко от границы Алабамы и Джорджии и так близко к Чаттануге — каких-то шестьдесят километров, — что в этом городе вряд ли кто-нибудь подумает ехать туда в отпуск. Нэшвилл, в свою очередь, уже достаточно близок (в ста двадцати километрах к северо-западу), чтобы местные держали на Совиной горе дачи для визитов на выходных, но редко принимали ее всерьез как модный летний курорт. А вот для Мемфиса это ближайшее высокогорье в радиусе четырехсот километров, и потому в некоторых кругах это место считается довольно модным для посещения в июле — августе. Когда наша семья только переехала в Мемфис, мы посмеивались над тем, что люди отзываются о Совиной горе в таком духе, будто ездят в Эшвилл, Хайлендс или Хот-Спрингс в штате Вирджиния. В те дни и ноги моих сестер там бы не было, ни при каких обстоятельствах. Но теперь для них все изменилось — по крайней мере, так я понял. Многие их близкие друзья проводили на горе все лето, а поскольку поездка занимала не больше половины дня, они решили, что отец даже в своем слабом состоянии легко перенесет дорогу.
