Бабушка вынянчила Сердара, научила его говорить, от нее узнал он первые слова родного языка, но сейчас они не понимали и не могли понять друг друга, словно люди, родившиеся на разных материках.
Возражать бабушке Сердар не хотел, но и слушать ее монотонное, как осенний дождь, нытье тоже не было сил, он вышел на улицу.
Воздух был влажный, теплый. Безлунное небо густо было разукрашено звездами. Издали, со стороны хармана доносился приглушенный смех. Завывали шакалы. И сразу во всех концах села неистово принялись брехать собаки. Жизнь продолжалась, трудная, сложная, бесконечно прекрасная жизнь.
Сердар не спеша пошел по селу. Свернул на тропку, бегущую по межам, подошел к кибитке Мелевше. Постоял…
Дом Пудака он обошел стороной. Он словно боялся, что, появись сейчас перед ним Бессир, он забудет, что это женщина, что существует закон, сурово карающий самосуд. Трудно сказать, что сделал бы он сейчас с Бессир, попадись она ему тут, на темной тропинке…
Так, шагая полями, Сердар дошел до кибитки Горбуша-ага. Старик был болен, лежал, накрытый двумя тулупами.
— Ну как собрание? — спросил Горбуш-ага после того, как, отвечая на вопрос Сердара, обстоятельно рассказал ему о своем самочувствии. — Шуму много было?
— А вы ничего не знаете?
— Да так, кое-что… Приходили, рассказывали…
— Честно сказать, Горбуш-ага, жалеть иногда начинаю, что не остался я в наркомате. В родное село вернуться решил. Тайны Каракумов изучать. Вот они мне и показали свои тайны…
— Еще не показали, сынок. Ты только начинаешь узнавать, что это за штука — Каракумы. Каракумы что океан, чабан что моряк — под вечной угрозой живет. Жаждой иссушить, бураном замести, морозом заморозить — все могут! Но зато если найдешь к ним подход!.. Лет двадцать назад жили в Серахсе два знаменитых бая: Шалар-бай и Дженек-бай. У каждого по сорок отар. В каждой отаре по тыще овец. Сколько они каждый год каракуля от них имели — прикинь-ка! Конечно, они разбойники были, баи эти: и пастбища лучшие захватывали, и колодцы. Хозяйничали в песках… — Горбуш-ага натянул на плечи сползший с них полушубок, помолчал… — Да, много Каракумы жертв взяли, если б оживить сейчас всех погибших овец, места б на туркменской земле не хватило. Такие они, наши Каракумы.
— Вы, Горбуш-ага, вроде бы даже восхваляете страшную эту силу!
— Восхвалять не восхваляю, а уважать приходится.
— Изучать ее надо, Горбуш-ага! Не будет она тогда такой враждебной, такой страшной. Науку надо применять. Вот, к примеру, существует радио. Чабанов можно было бы за сутки предупреждать о приближающемся буране! Конечно, введение новых прогрессивных способов животноводства требует больших капиталовложений…
— Это ясно, — Горбуш-ага слегка кивнул головой, — сперва расход, потом — доход. Без этого не получится, Это я все понимаю, рассказы твои ученые слышал, но только вот что я тебе скажу, сынок. Ты ведь не зря пришел ко мне на ночь глядя, не языком поболтать. За советом пришел, потому что не с кем тебе сейчас посоветоваться, кроме как со старым Горбушем. Положение твое такое, что, если споткнешься, оступившись, подняться не дадут.
— Это я понимаю.
— Комиссия была на месте?
— Была. Всех овец пересчитали. Акт составили. Акт правильный, все как есть. Я подписал.
— Ладно… С этим, значит, покончено. Давай вот что, сынок. Завтра же, не теряя времени, отправляйся ты в Ашхабад к Атабаю. Расскажи ему, как мне говорил: все свои мысли, все мечты свои ему выложи. Он поймет — человек понимающий. И каждого насквозь видит, глаз у него такой, зоркий. Пусть он с тобой поговорит, посмотрит на тебя: он враз определит, кто чего стоит. А то ведь сейчас и насчет девушки жалобу могут состряпать… Вины твоей в этом деле нет, да у Гандыма дружков хватает — при товаре состоит, многим нужен.
— Но вы-то понимаете, Горбуш-ага, что Гандым как раз больше всех виноват! Если б он не соблазнял Пудака своим калымом…
— А где у тебя доказательства, что он калым предлагал?
— Доказательств у меня нет. Письмо его было к Мелевше, фальшивое, подлое письмо, и то в огонь бросил. Я же с ним судиться не собирался.
— Ладно. Езжай к Атабаю. Пойди сейчас к Акыму и скажи, что я присоветовал ехать в Ашхабад. Счастливо тебе, сынок!
