И в числе тяжелых ее жертв — например, хозяйственные кадры.
Трагедия новаторов экономики в том, что они просто не могли успешно действовать, ничего не нарушая. Начиная работать по-настоящему, они немедленно показывали одним своим примером новые возможности, искусственно загоняемые под спуд. И подвести их под уголовное наказание ничего не стоило. И в этом случае наказывалось стремление к инициативе и самостоятельности.
Экономическая глава диссидентства, в отличие от других, еще нуждается в подробном анализе.
Еще предстоит открыть десятки и сотни людей всех направлений деятельности и мысли. Открыть и с горечью понять, как много из того, над чем мучаемся еще сегодня, было проанализировано, понятно, осмыслено и десять, и двадцать, и тридцать, а кое-что — и 50–60 и более лет назад.
Преследования свободомыслия и инициативы обернулись и другим грозным явлением. Нарастали равнодушие, апатия, пассивность. Укреплялась двойная мораль. Шел распад общественных связей. Все это вело к тому, что многие болезни нравственного, социального, технологического, хозяйственного порядка стали загоняться вглубь. Плоды этого мы пожинаем сегодня.
Преследования инакомыслящих культивировали приспособленчество, цинизм, атмосферу всеобщего притворства.
Стоит ли удивляться, что в такой атмосфере стали возможны те научные, хозяйственные, управленческие решения, что обернулись Чернобылем, гибелью Арала, взрывами нефтепроводов, производством тысяч никому не нужных танков и самолетов, гибелью российской деревни и многим другим.
Поэтому тяжесть преступлений большевистского режима не только в гибели миллионов невинных людей, трагедиях их семей, создании обстановки зловещего страха. Она еще и в том, что и сегодня продолжает жить сознание, исковерканное ненавистью, озлобленностью и подозрительностью.
Конечно, демократизация и гласность продвинули общественное сознание достаточно далеко. Но сколько еще нетерпимости живет в наших душах, сколько проклятий раздается на митингах и собраниях в отношении тех, кто имеет другую точку зрения.
Мы находимся в тревожном ожидании того, что принесет нам очередной виток истории. Но пока что ясно одно: для того чтобы честно взглянуть в будущее, чтобы активно влиять на него, мы должны понять, что было с нами в прошлом, почему оказалась возможной расправа с великим народом.
Мы должны это познать, иначе нашим метаниям и нетерпимости не будет конца.
Несомненно, что в большинстве своем диссиденты были благородными и жертвенными людьми. Они сделали неимоверно много для размывания одномыслия. Но, к сожалению, их деятельность ограничивалась Москвой и некоторыми другими крупными городами. Провинциальная Россия о них ничего не знала. Более того, КГБ и партийные органы представляли диссидентов как враждебную народу силу, указывали на них как на очередных врагов со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Цели диссидентов были бесспорно благородными. Но их протест не мог поколебать основополагающие устои режима. Жаль, но это так. Режим тирании мог быть разрушен или гражданской войной, или подрывной деятельностью изнутри. Так оно и произошло.
В сущности, Перестройка и дальнейшие преобразования выросли из инакомыслия, оно сформировало явление внутренней эмиграции. Похоронным звоном для старой системы был не 1991 год при всем его значении, а Первый съезд народных депутатов. Выступления на нем Андрея Сахарова и присутствующих здесь Юрия Афанасьева, Гавриила Попова, Олжаса Сулейменова, Анатолия Собчака и многих других продемонстрировали обществу, что страна избирает другой путь развития. Дыхание свободы на этом съезде было изумительно свежим.
Сегодня в стране нарождается новое диссидентство, но, конечно, иного качества. Оно выражается в критике режима Ельцина, его призывов к согласию и примирению, бюрократического перерождения демократии. Есть и диссидентство, которое я называю диссидентством не оправдавшихся надежд. Я имею в виду, разумеется, демократическое инакомыслие, а не коммуно-фашистскую оппозицию. Уверен, что постепенно инакомыслие будет основой демократии, ее сутью, ее надеждой, ибо оно сегодня сознательно.
