— Ну-ка вот, посмотри!
Оля недоуменно посмотрела — на карточке была изображена маленькая девочка в трусиках, рядом с ней стояла белая собачонка. Оля хотела спросить, зачем ей это показывают, взглянула снова, быстрее и заинтересованнее, в ее глазах что-то мелькнуло, настойчиво забилось, и вот уже они засияли осмысленно и изумленно.
— Белка!
— А это кто? — показал Сергей Сергеевич на девочку. Голос у него внезапно сорвался.
Уразова, не шевелясь, сидела в углу, кусала прыгающие губы.
— Я! — как хорошо выученный урок, ответила Оля.
Директор взял другую фотографию и молча показал обкуренным желтым пальцем на девушку в белой кофточке, с ямочками на щеках.
Веселые, изумленные искорки, еще секунду назад прыгавшие в серых глазах девочки, погасли, заполняемые какой-то недетской обидой, свежие щеки начали медленно покрываться бледностью.
— Мама...
Желтый длинный палец, не давая передышки, передвинулся — потрясенный взгляд девочки послушно, словно за магнитом, последовал за ним.
— Папа...
Память тяжело, безжалостно рушила забытье, возвращала прошлое, заставляла маленькое сердце стучать сильно и больно.
— А это?
От напряжения в глазах девочки выступили слезинки, и сквозь их горячий туман третье лицо на фотографии — скуластое и доброе — показалось самым родным.
— Тетя Даша!
По-крестьянски вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, шмыгая носом, Уразова подалась вперед.
— Оленька, а ты меня не узнаешь?
Девочка оглянулась, серые, уже высохшие глаза секунду-другую смотрели на Уразову пытливо и недоуменно, потом засветились.
— Тетя Даша!
Уразова прижала к себе теплое тельце, смеясь и плача, приговаривала:
— Оленька! Золотце мое!.. Вот и увиделись!.. Поедем домой... И Белка тебя ждет!..
Припадая на больную ногу сильнее, чем обычно, Сергей Сергеевич, взволнованно улыбаясь, прошелся по кабинету и вздрогнул. В тишине, нарушаемой только всхлипыванием Уразовой, голос девочки прозвучал просветленно и радостно:
— Тетя Даша, а мама дома?
Адрес становится известным
Удивительное дело: с этим высоким сутулящимся капитаном, час назад явившимся в райком, Уразова чувствовала себя проще и спокойнее, чем с хорошо знакомым Чугаевым, Видимо, при разговоре с Чугаевым невольно примешивалось прошлое, каким бы далеким оно теперь ни было. Внимательный он — два дня только, как уехал, а вот уже специально прислал человека. Обещал еще: такого, говорил, пришлю, что из-под земли разыщет. Интересно, этот самый или нет? Очень уж деликатный, молчаливый, трудно, верно, ему на такой беспокойной работе...
— Раздевайтесь, проходите, — приглашала Дарья Анисимовна. — Замерзли? Больно уж вы легко одеты. Вам бы под шинель жилет надевать, не бережет вас хозяйка.
Овдовевший год тому назад капитан Бухалов смущенно кашлянул.
— Ничего, привык, — глуховатым голосом отозвался он, стараясь понезаметнее повесить шинель прямо за воротник: вешалка оказалась оторванной, недоглядел вчера.
— Опять завернуло, два дня только оттепель и постояла, — провожая гостя в комнату, говорила Уразова. — Присаживайтесь, отогревайтесь. Вот свежие газеты, альбом, если интересуетесь. Там и фотографии эти есть. А я сейчас...
— А где ваша племянница?
— Оля-то? Она у меня во вторую смену, в школе. Вы садитесь, садитесь.
Тихонько постукивая под столом задубевшими на морозе сапогами, Бухалов неторопливо перекладывал тяжелые картонные страницы альбома, безошибочно задерживал взгляд на фотографиях Екатерины Уразовой, Оли и Максима Гречко. Впрочем, Максим Гречко был изображен только на одной, общей, фотографии. Больше всего было карточек Кати, видимо, большой любительницы фотографироваться. Простодушное открытое лицо с ямочками на щеках... На многочисленных карточках с возрастом менялось только выражение глаз да округлее, женственнее становились очертания.
В окне, подернутом тонким морозным узором, синели ранние сумерки. За ссутулившейся спиной капитана, неслышно ступая мягкими валенками, ходила хозяйка. Стукнули о пол дрова, затрещала сдираемая с поленьев береста, горласто загудел в печке огонь.
Уразова включила свет, положила на этажерку катушку с иголкой, подсела к столу.
