Темные очертания станков и верстаков, обычные ночные шумы: храп, поскрипывание сапог часовых, приглушенные голоса тех, кто еще не улегся… Все как всегда. Это было вчера, будет завтра. Безнадега, мать ее так. Безнадега…
Анатолий вытащил из кармана кисет. Свернул самокрутку. Затянулся. Гм… Он начал курить потому, что стал набирать вес. Хреновое, не выдерживающее критики оправдание. С весом нужно бороться в качалке. И Елена не раз с насмешкой говорила ему об этом. Толик соглашался и… Ничего не делал. Он становился метромужиком. Обычным, в меру пьющим, курящим, без особой охоты работающим, обрастающим жирком и обремененным заботами о семье метромужиком. О господи, это же во сто крат хуже, чем быть гэмэчелом!
Томский тихо выругался. Швырнул окурок на пол и старательно, даже с остервенением растер его носком сапога так, словно давил змею. К чертовой матери и его же бабушке все. К свиньям собачьим, к собакам поросячьим и другим разновидностям мутантов… Он идет спать, дрыхнуть, давить подушку в надежде хоть во сне почувствовать себя прежним Томским.
– Это – пиявка. Большая, жирная и гадкая пиявка, главный смысл существования которой в том, чтобы жрать, жрать, еще раз и снова жрать. Постоянный и неутолимый голод – единственное чувство, которая она испытывает. Жрать. Жрать. Жрать…
Тихое бормотание доносилось из-за станины здоровенного, как мамонт, токарного станка. Толик сразу узнал голос. Конечно, Данила Громов. Перестав общаться со старыми друзьями, Томский неожиданно обрел нового – полуслепого мужчину, появившегося на Автозаводской некоторое время назад.
Томский так и не смог понять его до конца. У Громова были проблемы не только со зрением. Он частенько впадал в прострацию, заговаривался. Нес полную ахинею. Зато в моменты просветления говорил языком, выдававшим в нем потомственного московского интеллигента. Его рассуждения на любую тему всегда были четко структурированы и железно аргументированы. Настолько, что возражать Даниле было весьма и весьма затруднительно.
И все-таки Толик любил поспорить с Громовым. Это было, пожалуй, единственным, что он делал без напряга в последнее время. Из этих бесед Томский узнал, что до Катаклизма Данила был известным журналистом, жил в престижном, старой постройки, доме на Кутузовском проспекте. Увлекался историей Кремля, его сокровищ и кладов, скрытых в хитросплетениях подземных лабиринтов старой Москвы.
– Храм Соломона и Купол Скалы – для мира. А наш Кремль – для России, – заметил как-то Данила. – Там и до Катаклизма было просто фантастическое нагромождение тайн, а уж после… Поверьте мне, если кому-то удастся выбраться из общей жопы, в которую мы все попали, поиски Святого Грааля и Ковчега Завета продолжатся. Каждый человек в глубине души диггер, жаждущий открывать все новые и новые потайные туннели. Найдутся и энтузиасты, которые снова и снова станут искать под Кремлем – клады, библиотеку Ивана Грозного… Все это будоражило и будет будоражить умы. И ничто этого не изменит.
Иногда Томскому удавалось разговорить Данилу настолько, что тот начинал высказывать свои взгляды на учение Кропоткина и Бакунина, на возможность построения справедливого общества если не во всем Метро, то хотя бы на отдельной станции.
– Вы уже попробовали? Ну и будет! Утопия. Уже само по себе наше Метро настолько искусственное образование, что никакие законы общественного развития здесь работать не будут. Человеческое существо создано для того, чтобы жить на поверхности. Видеть восходы и закаты, чувствовать кожей ветер. Только там и можно говорить о свободе. Бороться за нее. А здесь? Разве можно быть свободным в подземной клетке? Утопия и еще раз утопия!
Однако больше всего Данила любил рассказывать о секретах Кремля. В этой области знания его были просто энциклопедическими. Старинные и современные названия башен, расположение и история храмов, количество и имена колоколов, главные экспонаты музейных экспозиций и многие другие детали он знал назубок и говорил обо всем этом взахлеб. В такие моменты глаза его загорались, морщины разглаживались, а голос звенел, как гитарная струна, тронутая пальцем музыканта-виртуоза.
