— Без толку молимся, без меры согрешаем… Айдате в горницу. Хоша и знаю, за каким вы делом припожаловали, говорил мне об нем Сергей Павлыч, однако ж разговор предстоит сурьезный…
Степанида Ларионовна осталась убирать со стола, а они проследовали в горницу. Сейчас она казалась теснее той, в которой игралась свадьба. Тогда по команде Костиной матери были вынесены на время и вот эта широченная деревянная кровать с пирамидой тугих, распираемых пером подушек в цветастых новых наволочках (Степанида Ларионовна только что пошила их из ситца, за которым стояла ночь в очереди), и этот медью окованный сундук, такой здоровый, что в нем, наверно, можно было океан переплыть. Выдворен был и надменно пузатый комод со множеством завитушек, как на голове барышни-модницы. Он занял весь правый простенок. Над ним большая ясеневая рамка. Под ее стеклом великое множество фотокарточек — от старинных, на тисненом картоне, до нынешних выжелтевших пятиминуток. Здесь мирно уживались все три жены Стахея Силыча, и Костины двоюродные братья, с которыми он встречался редко, недолюбливали они отца, и Петянка Степаниды Ларионовны — скуластый, с махонькими калмыцкими глазками, этот каникулы проводил пока в Излучном, но с отцом тоже держался суховато, словно квартирант. И Стахей Силыч ярился: «Грамотны, учены больно стали! Вот и чураются родителя, у коего два класса с коридором!..»
Стахей Силыч гремел хитрым замком на сундуке.
— Ну, благослови бог встать, а ляжем и сами!
Ахнуть можно было, взглянув на внутреннюю сторону крышки, такая она была заслуженная перед временем. Всю ее оклеили конфетными обертками таких расцветок и размеров, каких Айдар с Костей отродясь и во сне не видывали. Вероятно, налепляли их еще и бабушка и прабабушка Степаниды Ларионовны. Сундук был крепко набит одежинами, и из него старомодно дохнуло нафталином и лежалым сукном. Стахей Силыч долго ковырялся в нем и наконец извлек на свет божий свою драгоценность. С державной торжественностью уселся за шаткий столик напротив ребят и на левой распятой пятерне любовно взвесил тяжеленный фолиант с золотым потемневшим обрезом, а правой обласкал, огладил рельефную, прозеленевшей бронзы инкрустацию по углам и корешку переплета. Впалыми очами умерших эпох смотрели на завороженных хлопцев вдавленные в сафьяновую обложку буквы старых, непривычных начертаний. У Айдара даже острые скулы побледнели, заметнее стали темные редкие волоски над верхней губой и на подбородке.
Стахей Силыч, послюнявив палец, стал переворачивать лоснящиеся, желтоватые и ломкие от старости страницы, останавливался там, где целые абзацы были отчеркнуты синим, плохо очиненным карандашом. Хмыкал, приоткрывая под усами влажный рот:
— Они, цезари, веселые люди были. Нашей, казацкой породы! Выпить там, песняка взгаркнуть… А особливо баб любили, окаянные!
Водя обросшим ногтем по строчкам, он без спотычки, чуть ли не наизусть, читал наиболее непристойные моменты из жизни цезарей. Увлеченный чтением, он не видел, как мальчишески беспомощно пунцовели ребята.
Зато Степанида Ларионовна увидела и услышала, плавно, тишком обошла всех окольно, с железного штыря под главной иконой сняла ременную лестовку и, размахнувшись, со всей силой жиганула старика по горбу. Соколом взвился Стахей Силыч! А она его еще раз, еще в хлест-перехлест! Прытко изловчился он и перенял в воздухе лестовку, выкликнул высочайше:
— Что это тебе в башку-то плеснуло, карга защипанная?!
И пошло тут, понеслось вскачь да под гору, м-м!..
Но с парнями Стахей Силыч все же сторговался: отдаст книгу насовсем, ежели привезут ему хороший воз сухостоя. Вначале, правда, заломил два воза, мол, печь у меня, как паровоз, много жрет, а потом уступил.
