У парня глаза загорелись:
— Дай на зуб попробую. Слышь, Настасья!
— На зуб, говоришь? А у меня разве своих зубов нет? — И она звонко рассмеялась, выставляя напоказ белые красивые зубы.
Парень от злости крякнул и повернулся.
— Пойду скажу барону, что ты золото прячешь.
— Иди, иди, доносчик! — бросила она вслед.
Потом села возле деда и минуту молчала, подперев руками щеки.
— Что? — посочувствовал Никифор. — Обижают тебя?
— Пусть попробуют! — гордо ответила Настасья.
Она сняла косынку, поправила косы и добавила:
— Мне эту золотую пятерку за письмо дали.
— За какое письмо? — не понял Никифор.
Но цыганка круто повернула разговор и, не отвечая, сама посыпала вопросы:
— А вы, дорогие люди, куда путь держите? Не в город?
Дед хотел уже утвердительно кивнуть головой, но внезапно решил не открывать всего, соблюдать осторожность. Он сказал, что пробирается с внуками на хутор.
Настасья внимательно поглядела на него:
— На хуторе атаман Буряк.
— Да ну! — дед изобразил радость. — Цэ добре, добре.
— Никак, знакомый?
— Еще бы, — подтвердил дед. — В последний раз у меня с ним разговор был та-акой интересный!
И тогда цыганка достала из-за пазухи смятый конверт и, торопясь, заговорила:
— Понимаешь, мил человек, у меня к Буряку письмо имеется. От его любимой. Да только мы сейчас не к хутору пойдем, а к Бугу. Не хочется мне от табора откалываться… Может, передашь письмецо?
— Почему ж не передать! — бодро бросил дед. — Сделаю все: и передам, и на словах перескажу. А кто она, эта любимая?
— Красавица молодая и, видать, добрая: мне золотой подала. А больше ничего про нее не знаю, не спрашивай.
И, отдавая письмо, еще раз напомнила:
— Лично Буряку передашь, в руки.
…Запылил, зашумел табор; скрип колес и лошадиное ржание заглушили чью-то унылую песню. «Ни гитары у них, ни бубна… тоже, видать, от войны не сладко», — думал теперь старик. А Славка с Петькой шли за повозками, провожая их к дороге.
Потом вернулись. И Славка сказал:
— А ребята ихние в школу не ходят. Я у них спрашивал.
— Хорошо им! — отозвался Петро.
Дед рассердился:
— Дурни вы оба! Чего ж тут хорошего?
Славка слегка смутился, но потом все-таки подтвердил, что, конечно же, хорошо. Потому что в школе, мол, неинтересно. Вот если бы там воевать учили, тогда иное дело, добавил он.
— Так вас же как раз и обучают военному делу, — сказал дед.
— Не-ет! — заспорил и Петро.
— Как «нет»!.. А математика, к примеру? Какой же из тебя вояка будет, ежели ни своих, ни противника сосчитать не сможешь? Или взять географию: без нее военной карты не составишь.
— Ну, а грамматика зачем нам? Или литература? — у Петьки от волнения даже шрам около уха побелел.
Дед презрительно качал головой, поглядывая на Петра и Славку:
— До чего неразумный народ, беда мне с вами. Разве без грамматики правильно напишешь донесение? Получат его в штабе и будут ломать голову, не поймут ни черта. Не только писать — и читать без грамматики не сможете!
— Мы-то сможем, мы грамотные, — сказал Славка. — Вот дай нам, деду, письмо цыганки… В один миг прочитаем!
Никифор прикусил губу. В письме атаману Буряку могли быть важные сведения, потому он и спрятал его сразу и уже не вспоминал. «А позже, — размышлял он, — почитаю наедине. Не ребячье это дело».
Но Славка не отставал:
— Давай, дедусь, почитаем. Наверное, там тайны какие есть?
— А мы тогда красному командованию доложим, — восхищенно выкрикнул Петро.
«Вот пострелята, — восхитился старик. — На ходу мои мысли отгадывают».
Он достал письмо, ничего другого делать не оставалось. Быстро пробежал глазами и разочарованно потер ладонью лоб:
— Буза какая-то, ерунда на постном масле. Одни чувствия и жалобы. А боле ничего.
Славка нетерпеливо взял листок. Но и на его лице вскоре появилось полное равнодушие.
— Читай вслух, — потребовал Петро. И Славка неохотно начал:
«Грицю мой любимый!
Каждую минуту жду тебя, а ты не появляешься. Не сердись, что была постоянно суровой и строгой: такое время, обстоятельства. Украина наша разодрана на части, брат против брата воюет, — разве место сейчас чувствам интимным?
Жизнь моя протекает без перемен. Играем одно и то же. Грустно. А из глубины души рвется песня: «Ой, як болит сердце мое, а слезы не льются…» А еще тяжело оттого, что не знаю — как помочь общему делу, нашему кровному. Снова учительствовать? Так ведь и школ почти не осталось. Нет, чует мое сердце — и я и ты распрощались со школой окончательно. Судя по всему, мы созданы для дела боевого. Потому-то вдвойне тяжело сидеть сложа руки.
