— Пасечнику, — испуганно пояснила Катя.
Борис спросил:
— Расскажи про международное положение. Ну, например, в Америке какое на днях событие произошло?
— Знаю. Фашисты хотели убить негритянского певца…
— Поля Робсона…
— Вот-вот. Еще на днях его передача по радио шла: «Поет Поль Робсон». Все общежитие слушало.
— За что его хотели убить?
— За то, что поет наши песни: «Широка страна моя родная», «От края и до края», «Полюшко-поле»…
Задали еще несколько вопросов, на которые Катя ответила довольно складно. Приняли ее единогласно.
— Мне можно идти? — просияла Катя. Но Борис не успел ответить.
Внезапно труба содрогнулась и тяжело загудела, будто по трубе страшно ударили снаружи кувалдой. Все вскочили с табуреток и железных скамеек, все обратили лица к двери, а те, кто был у входа, выскочили из конторки. Гул доносился со стороны домны. Лампы в той стороне сразу потухли. Слышались крики, заглушаемые тревожными гудками паровозов.
— Кран рухнул! — сказал наконец Карпухин хриплым шепотом. — Побежали, Баграт!
— Авария на домне! — крикнул Баграт, появившись в раскрытой двери конторки, и тут же исчез.
— Спокойно, товарищи! — сказал Борис, сильно побледнев. — Никакой паники! Заседание бюро объявляю закрытым. Все комсомольцы считаются мобилизованными. Может понадобиться наша помощь.
Борис стал выбираться из-за стола. Таня дрожащими пальцами собрала со столика листы протокола.
— А мне сейчас можно числиться в комсомолках? — спросила Катя.
— За нами! — крикнул Борис ломким, мальчишеским голосом.
Маша пристально смотрела вдоль трамвайной линии, словно опаздывала и очень тревожилась, что нет трамвая. Лицо ее казалось необычно бледным при тусклом свете лампы, висящей над асфальтовым островком, на котором стояли она и Токмаков.
— А вам не стыдно идти со мной в кино?
— Стыдно? — Маша была мыслями очень далеко. — Конечно, стыдно! И когда вы успели эти пуговицы оборвать! А то, что небритый… Вы мне даже нравитесь в таком виде… Все, все знаю. — Маша взяла Токмакова под руку. — Мысленно я поздравила вас еще в день подъема. Ну, рассказывайте. Как ваши любимцы? Вадим? Матвеев? Бесфамильных?
С каждым днем для Маши становилось яснее, что она знала Токмакова недостаточно хорошо. Он оказался глубже и серьезнее, чем она думала о нем вначале, и этот новый Токмаков, смеющийся реже, чем прежде, с горькими складками у плотно сжатого рта, был ей дороже того шутника, самоуверенно болтающего о всякой всячине с ней, полузнакомой девушкой, во время первых встреч.
Из-за угла показался трамвай. О его приближении возвестили отсветы огней в черных витринах магазинов на противоположной стороне улицы.
Такие же отсветы были в блестящих и сейчас совсем черных глазах Маши.
Трамвай, в который они сели, шел мимо пустырей, заборов, и Токмаков не видел в окне ничего, кроме отражения самого вагона со всеми его лампочками и пассажирами, сидящими у окон. А там, где улица была освещена, за окном смешивались отражения вагона и бегущие мимо дома, деревья, киоски. За трамваем шла машина, и в свете ее фар Токмаков видел силуэт «зайца», прицепившегося сзади к трамваю.
— А помните, как я «зайцем» ехал на подножке?
— «Счастливый рейс»?
— Счастливый. А сегодня «Песнь для тебя»…
У входа в кинотеатр на широких ступенях толпился народ. Под яркими лампами стояли продавцы мороженого. В Каменогорске нет искусственного льда, и мороженое держат в бидонах из-под молока, стоящих в бочках и обложенных кусками соленого льда.
— Мороженое принесло мне много вреда, — сказала Маша. — Почему здесь не растет ни одно деревце?
Токмаков оглянулся. И в самом деле, зеленый строй деревьев, высаженных по краю тротуара, обрывался перед кинотеатром.
— Продавщица выльет в канаву соленую воду — и нескольких деревьев как не бывало. Карагач, акация, клен, — для них соленая вода — гибель… А около городской бани березки гибнут и гибнут. Какой-нибудь олух чистоплотный тут же наломает веток и идет париться.
— Эх, не догадался!
— Не люблю шуток на эту тему.
— Больше не буду. Но от мороженого вы все-таки не откажетесь?
— Конечно, нет! — рассмеялась Маша.
Они отошли в сторону от кино, в сквер. Он был лишен теней, освещен рассеянным лунным светом. Остро пахло с клумбы — приторный, медвяный запах был схож с запахом гречихи.
