— Красиво, конечно, — усмехнулся Бестужев. — Но дыму, копоти много…
— В том-то и дело. Новые земли — хорошо, но с ними расширятся и пределы лихоимства. Сибирь всегда была под спекулятивной, недостойной администрацией. Россия недалеко ушла вперед со времен Ивана Грозного — разврат и рабство, бедность и богатство, невежество и притязания на ум. При Николае Первом Россия тридцать лет не жила, а судорожно дрожала под барабанный бой. И вот на престоле — его отпрыск. Всеобщая амнистия, Амурская феерия, журналистика, словно в горячечном бреду, кричит, хрюкает о каком-то прогрессе, цивилизации, новой эре. Сначала я читал все с интересом, а вот съездил в Россию и понял, что все это мишура! Государство, где властвуют сила и произвол, где есть касты и личности выше законов, а законы применяются лишь по отношению к стаду людей, доведенных до скотоподобия, такое государство неизлечимо! Тут не гомеопатические средства нужны, а решительные хирургические меры…
— Но где эти хирурги? — спросил Бестужев. — Дворяне, разночинцы?..
— Дворяне? Дворянство у нас прежде развратилось, чем просветилось. Гниение в России началось прежде развития. Сенатская площадь и поле под Трилесами ясно показали это. Извините за резкость, но, живя тут, я близко узнал вашего диктатора Трубецкого, Волконского и других. Милые, обаятельные люди, но не борцы и не вожди! Надежды ваши, ожидания, связанные с ними, были ошибкой. Как вы могли поручить им столь серьезное дело?.. А разночинцы способны лишь к агитации — к словам, призывам. То есть говоруны. Реальной силой их не назовешь. Есть, правда, среди них любопытные личности и даже здесь, в Иркутске. Петрашевский, Спешнев, например. Они называют себя социалистами, фурьеристами. Вы не знакомы с ними?
— Вчера беседовал с Петрашевским.
— По какому поводу?
— Да дело одно… Столкнулся с купцами.
— А, с Зиминым и Серебренниковым? Вы же от них подрядились? Тот не человек, кто разойдется с ними добром. Я их знаю как облупленных. Ну и что они?
— Договор был на год, а я зазимовал в Николаевске — получилось шестнадцать месяцев, а они доплачивать не хотят.
— Сколько же?
— Тысячу.
— Ого! Да они за эти деньги скорее удавятся, чем отдадут их. Вот вам совет: сбавьте-ка половину, иначе не получите ничего. Уверяю вас. Да и за пятьсот не ручаюсь.
— А Петрашевский предлагает через газету.
— Наивный человек — чересчур верит в силу печати.
А впрочем, трудно сказать, вдруг да поможет. Но нужно что-то более влиятельное.
— Не обратиться ли к Муравьеву? — предложил Юлий.
— А чем бог не шутит, — сказал Владимир Федосеевич. — Но учтите, Николай Николаевич не такой уж…
Юлий тронул отца, увидев, что рядом прислушиваются какие-то люди.
— Вот, — кивнул Раевский на сына, — перевели в Варшаву, а все еще боится местного начальства.
— Не за себя, за вас беспокоюсь, — сказал Юлий.
— Ну что, Михаил Александрович, рад знакомству. Сейчас уж поздно, а то бы зашли к нам. Я еще побуду в Иркутске, потом — в Олонки. Может, заедете?
— Не смогу. Завершу дела, поспешу домой. Скоро зима, а хлопот по хозяйству — вам ли объяснять?
— Тогда заходите завтра.
— Вы ведь знаете, где я живу, — сказал Юлий, — приходите обязательна!
Расставшисъ с Раевским, Бестужев удивлялся, как они, только познакомившись, разговорились, словно старые друзья. Суждения Владимира Федосеевича, гораздо более резкие, острые, ничуть не напоминали ворчаиие, брюзжание Завалишина. Подумав об этом, Бестужев вдруг понял, что Дмитрий Ирииархович сводит все к личностям: беды края и страны оттого, что ими управляют не те люди, замени их — и все пойдет по-иному. Раевский же мыслит шире, глубже, видя корень зла во всем общественном устройстве России.
Обязательно зайду к нему, решил Бестужев. Но случилось так, что эта короткая мимолетная встреча оказалась первой и последней в их жизни. Из дома пришло известие о болезни сына, и Бестужев, бросив незавершенные дела, на следующее же утро выехал в Селенгинск.
