А бабушка Поля – высокая, стройная, с прямой спиной, в белом платке – стояла в проёме резной калитки в окружении кошки Василисы и лохматой дворняги Дашки, как картина в раме, и крестила в воздухе Валину удаляющуюся фигурку.
Вернувшись домой, Валя долго разглядывала себя в зеркало и согласилась с бабушкиным советом, решила, что к её большим синим глазам и пшеничным волосам пойдёт белый халат. И если она «внутри грязная», пусть хоть внешне кажется чистой.
Потом узнала у знакомой фельдшерицы адрес и сроки приёма экзаменов в медучилище, собрала вещи и положила в чемодан расшитый матерью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш. Отец хотел проводить, но напился. А мать ругалась на вокзале:
– Пятнадцать с половиной всего, без отца с матерью в городе любой обидит!
Валя на это только криво усмехнулась.
– Не по рту, доча, кусок берёшь! Жила б как все!
– Как ты? Не хочу! – выпалила Валя.
Тридцатитрёхлетняя мать выглядела на перроне обиженной и потерянной, даже не обняла Валю на прощание, показывая, что считает отъезд предательством. Как все матери-эгоистки, растила дочь в качестве оправдания жизни в аду и как палочку-выручалочку, смягчающую ад.
Областной центр напугал, здесь иначе ходили и одевались, короче и резче разговаривали и больше спешили. А мужчины смотрели так нагло, что Валя терялась, замыкалась и одевалась всё скромнее и скромнее. Смотрели так, словно знали, что с ней случилось, и считают её доступной.
В общежитии поселили с двумя разбитными девицами, но Валя не была ни в пионерлагере, ни в больнице и стеснялась при них переодеваться. И ещё больше стеснялась, когда они ходили по комнате голышом.
Девицы прозвали её «монашкой» и объяснили, что те, кто сдал документы на медсестёр, это дуры, как они сами. Зарплата маленькая, в деревню распределят, и кукуй там. А те, кто на массажисток, те б… Работа тяжёлая, но всегда при деньгах.
И если в нужных местах помассировать старого кобеля, можно прилично устроиться. Валя только усмехнулась, она ведь пошла на массажистку не только из-за белого халата, но и потому, что у матери от работы на ткацкой фабрике постоянно болели спина и плечи. И потому что умела лечить руками.
Комендантша общежития Вилена Васильевна по кличке Гестапо, делившая с первого взгляда жиличек на тех, кто «ставит уколы», и тех, кто «массирует яйца», определила Валю во вторую категорию. Гестапо была смурной тёткой с железными зубами, зачёсанными назад жидкими волосами, и носила один и тот же тёмно-синий костюм, похожий на форму.
Лицо у неё было словно стёртое ластиком, а глаза выцветшими, словно так много плакала, что выплакала из них весь цвет. Валю Гестапо прозвала «тихушницей» и пыталась подловить на нарушениях распорядка, но придраться было не к чему.
Вскоре одна из соседок заболела ангиной, Валя вылечила её руками, как учила бабушка, и по общежитию поползли слухи о редких способностях первокурсницы. А тут ещё очередной шибздик увязался за Валей от училища и пытался облапать у входа в общежитие.
И она отделала его своими сильными руками так, что Гестапо, прибежав на крик, вынуждена была оказывать первую помощь. А после этого объявила всему общежитию, что Алексеева «не тихушница, а целка». Но Вале было совершенно всё равно, считают её «монашкой, тихушницей или целкой».
Мужчины были для неё врагами, от которых надо постоянно держать оборону. И потому она планировала окончить после техникума мединститут, выучиться на врача, родить себе ребёнка и никогда ни от кого не зависеть.
Как-то Гестапо зашла в комнату, пошмонать по тумбочкам в поисках сигарет и бутылок. После истории с шибздиком она смотрела на Валю новыми глазами и даже одобрила прикнопленный к стене над кроватью коврик с девушками, танцующими на Красной площади в юбках солнце-клёш.
– У меня в тюрьме бабы тоже рукодельничали. Дёргали из простыни нитку, кружева вязали на спичках. Спички ж у них не отымешь, – начала она. – Спина у меня болит, Алексеева… Говорят, массаж хорошо делаешь.
Они спустились в комендантшину комнату, которая оказалась уютнейшей бонбоньеркой. Там стояла импортная мебель, на окнах висел дефицитный тюль, лежал дорогой ковёр, а сервант ломился от хрусталя и фарфоровых балеринок. В такой комнате, по Валиным представлениям, должна была жить артистка или известная врачиха, но никак не обшарпанная Гестапо.
