— Н-нет. Это не он. Это — там…
Он тщился восстановить временную цепочку, но звенья ее беспорядочно рассыпались. Слово «там» осталось, бесформенным сгустком промозглого мрака.
— Где там-то? Нету никакого «там», ясно? Только здесь да тут. Эх. Вроде, только что вполне себе прилично выглядели. Фасадно. Весь с иголочки, как звездочка на ёлочке. А сейчас — лицо расцарапанное, грязь на рукаве. Обувка мокрая. Где так промокли-то, дождя месяц как нет. Что-то не так с вами, точно. Вы мне, пожалуй, покупателей распугаете, — она вдруг глянула на него пристально и слегка улыбнулась. — Домой бы вам, да полежать. Дом-то свой помните, где?
— Помню, — ответил он, не раздумывая. А еще через мгновенье понял, что перед ним — та самая женщина, что была в вначале. Не беспалая крикуша, со скрипичным ключом на ладони, а именно та, с которой всё и началось. Ну да — голос. И… что-то еще, кроме голоса. Что-то еще… Стоп! Всё началось. А что — началось? Что-то же случилось за эти несколько секунд, взялись ведь откуда-то царапины на лбу и ладонях, брюки мокры до колен. Наваждение проклятое…
Он плотно, до рези в глазах зажмурился и сжал ладонями виски…
И тотчас память его словно раскололась на две неравные части, и на свежем, дымящемся сколе он в мановенье ока увидел все, что стряслось с ним недавно, вот только что, запечатлелось, но было кем-то наглухо закупорено…
* * *
— …Я говорю, домой бы вам.
— Вы когда заканчиваете? — перебил он ее неожиданно для самого себя.
— Что заканчиваете? — она разом подобралась. — Работу, что ли? Да сейчас и заканчиваю. Розка пришла, сменщица. Переодевается в кладовке. А вам зачем?
— Если вы не возражаете, я вас подожду. Там, возле мороженицы.
— А что, мороженым желаете угостить? — Она усмехнулась отчужденно и надломленно. — Розку лучше угостите, сменщицу мою. Она пофигуристей. Язык без костей, мозги без затей. А как мороженое-то любит! Особенно под водочку. А коньячок подадите, так и без мороженого на всё согласная. Ро-оз! — она вдруг расхохоталась, высоко запрокинув голову, так что обнажился и запульсировал синеватый рубец ниже ключицы. — Тут мужчина интересуется, широк ли твой внутренний мир. А я ему говорю — без-ме-рен! Верно ведь?!.. Почему вы улыбаетесь?
— Просто… Вы сейчас говорите совсем, как…
— Уж как могу. А вы идите уже, идите. Нельзя тут. Туда идите, к мороженице. Я — потом подойду. Я правду говорю.
«Жанн! Жа-анн! Ты чего меня звала? Я не поняла чего-то. Мужчина, говоришь какой-то? Не поняла, говорю, я…»
Из скособоченного, без колес фургончика вышла рослая крашеная блондинка с атлетическим бюстом и с лицом куклы-неваляшки.
— А нормально всё. Проехали. Я думала: мужчина женщину ищет, а он — камбалу без головы…
* * *
— Ну, — она смотрела настороженно, почти враждебно. — И что вы хотели сообщить?
— Дело в том, что…
— Путаете вы меня с кем-то, наверное, — перебила она его. — Ну точно! Случается это. Я вот тоже недавно…
— Не путаю, — сказал он тихо и твердо.
Женщина торопливо и отчужденно обернулась по сторонам.
— Может, и не путаете. Запросто может быть, — она говорила еле слышно, упорно глядя в сторону, едва разжимая плотно сжатые губы. — Может, и виделись. Я ведь… Я ведь себя-то помню только три года с небольшим.
— Нет. Три года и десять месяцев. В мае это было.
— Ну да, — женщина по-прежнему смотрела в сторону. Похоже, сказанному она нимало не удивилась. — Жанной меня зовут. Могу паспорт показать. Жанна Юрьевна Колесникова, тридцати семи лет от роду. Мне паспорт в больнице вернули. Я там два месяца пролежала после аварии.
— Мотоцикл?
— Да. Разбилась на мотоцикле. Как чашечка фарфоровая. Дзын-нь! Всю ночь, как выброшенная кукла, провалялась в кювете с пробитою башкой и ломаными ребрами. Утром меня нашли. Собака нашла. Друг человека. Ну да, собака, а что вы так смотрите?.. Ничего? Вот и я — ничего. Совершенно. Башка пустая, как пионерский барабан. Пытаться что-то вспомнить, все равно как пальцами на закрытые веки давить — блики есть, света нету.
— Кто был тогда с вами не помните? — спросил он глухо.
— Говорю же — нет. Нянечки в палате шептались, мол, как так: мотоцикл всмятку, сама всмятку, а кавалера след простыл, не на небо же вознесся, к Господу на блины. Ко мне и следователь приходил, вопросы задавал, не верил, что я не помню ни черта. Говорил, странное, мол, это дело. Уже, говорил, не первый такой случай. Приходил, да перестал. А того человека… очень хотела вспомнить, вроде даже вспоминается нечто — весь в черной коже с железными бляшками. И пахнет от него кожей и железом. И вырисовывается как-то так: без шлема, волосы светлые, кучерявые, на глазах — очки, круглые, как плошки. Серые такие. Но это, может, я навыдумывала, говорю же — блики под веками. Но что точно, так это — недобро какое-то в нем было. Не злоба, не гнев, а недобро. Ровное такое, гладкое, сверкающее. И какое-то… нечеловеческое, вот. Есть люди добрые, в них доброты много. Есть люди злые, в них доброты мало. А он — весь недобро. Как дистиллированная вода. Доброты — ни крупицы, ни пузырька. И зла нет. Ничего нет. Я сейчас стараюсь не думать про это. Как начинаю, выбраться не могу…
