В конце моей вахты мы вышли на чистую воду. Когда я спускался с мостика, сдав вахту третьему штурману, сердце мое ликовало: впервые капитан не сказал мне ни слова упрека, хоть я и допустил опасный промах. Мне хотелось шутить и смеяться. Сегодня впервые я почувствовал себя старшим помощником этого нелюдимого, хмурого, старого капитана. Он даже начинал мне нравиться.
Поужинав, я прошелся по палубе, и, словно невзначай, остановился у камбуза. Против обыкновения здесь не было ни одного человека. Заглянул в полуоткрытую дверцу. У плиты на табуретке сидела Тамара и задумчиво смотрела на сияющие медные кастрюли. Я готов был стоять так весь вечер. Но Тамара вдруг вздрогнула и обернулась.
— Ой, кто это там?
— Добрый вечер, — приветливо сказал я.
Она испуганно смотрела на меня. Я чувствовал, что молчать мне сейчас нельзя. Такое молчание будет значить больше многих слов. И я ляпнул первые пришедшие на ум слова.
— Как идут дела?
Она ответила в тон мне:
— Спасибо. Хорошо идут дела.
— С посудой управились?
— С посудой управилась.
Черт, опять я говорю не то, не эти дурацкие, никому не нужные слова должен я сейчас говорить! Но ничего другого на ум не приходило. Помолчали. Она смотрела себе под ноги, я смотрел на кастрюли.
— Вы со мной, кроме как о грязной посуде, ни о чем больше не можете говорить? — тихо спросила Тамара.
Еще секунда — и я погибну. Но я же старпом, я не имею права! Капитан съест меня живьем, если я поддамся. А что команда скажет? Тот же Валдаев, тот же матрос Поликанов? Все это молнией пронеслось у меня в голове.
— Старпом обязан следить за чистотой на судне, в том числе и за чистотой посуды, — сухо сказал я.
Она вспыхнула и, отвернувшись, негромко проговорила:
— Ну так и следите за посудой, и разговаривайте с кастрюлями, а не со мной.
«Вот и все, — подумалось мне, — теперь я для нее только старпом».
На следующий день мы пришли на рейд островка и стали на якорь в двух милях от берега — обширная отмель не позволяла подойти ближе. Ветер все усиливался, и потемневшее море глухо стучалось о борт судна. Временами налетали снежные заряды, и тогда все исчезало в белой мгле. У нас не было времени выжидать хорошую погоду, и капитан принял решение начинать выгрузку немедленно.
— Вы пойдете на катере. Будете обеспечивать безопасность переходов и выгрузку на берег, — приказал он мне. — Смотрите в оба и следите за сигналами с судна.
— Есть! — по-военному ответил я и пошел на катер.
…Кончались третьи сутки, когда на берег были вытащены последние мешки с мукой. Мы были мокрые и замерзшие, мы были усталые и злые, мы не говорили нормальными человеческими голосами, а кричали друг на друга. И тут ко мне подбежал начальник полярной станции. За ним подошли две закутанные в шубы женщины с чемоданами в руках.
— Старпом, возьми женщин с собой на катер. Их надо отправить на материк, им нельзя больше оставаться здесь.
«Ну вот, и тут женщины!» — подумал я.
Я не имел права без согласия капитана брать пассажиров на судно и отказал начальнику.
— Ты должен взять их, старпом, — настойчиво твердил начальник станции. — Ваш пароход последний в этом году, а женщины больные.
— Обращайтесь к капитану! — крикнул я ему.
— Я говорил с ним по радио. Капитан сказал: по погодным условиям на усмотрение старпома. Теперь от тебя все зависит.
Хитер старик! «По погодным условиям». Я взглянул на море. Бесконечные ряды волн с глухим шумом катились к берегу. Тугой, порывистый ветер яростно налетал на их взлохмаченные вершины, срывал белопенную шапку и расстилал ее над морем в длинные полосы брызг. Судна не было видно. Лишь слабенькая красноватая точка прожектора далеко в море подтверждала, что оно на месте и ждет нас.
Пожалуй, волнение моря было на все пять баллов. Никакой регистр не разрешил бы спускать наш катер на воду в таких условиях. Нас шестеро. Катер предназначен для четырех человек. А если взять еще двух, да на буксире две шлюпки… Нет, не могу!
Начальник станции тронул меня за руку. Я повернулся. Женщины смотрели на меня. В глазах у них — страх, мольба и полнейшая покорность судьбе.
— Возьми, старпом, — повторил начальник станции. — У них нет другого выхода.
