Да, теперь она могла плакать, но не по нем. Она будет оплакивать его бесполезную жертву, его безмятежную, слепую доброту, которая привела его к гибели, будет оплакивать то, что он собирался сделать и, возможно, сделал для спасения Хорхе, но за этими слезами, когда они, как всякие слезы, иссякнут, она снова увидит отрицание, бегство, образ друга, которого она знала два дня и который не смог остаться в ее памяти на всю жизнь. «Прости, что я говорю тебе это, — подумала она в отчаянии, — ко ты уже становился мне близким, и, когда ты подходил к моей двери, я узнавала твои шаги. Теперь мой черед убегать, терять то малое, что осталось у меня от твоего лица, твоего голоса, твоего доверия. Ты предал меня раз и навсегда; о горе мне — я буду предавать тебя изощренней, изо дня в день, утрачивая тебя постепенно, с каждым разом все больше и больше, пока от тебя не останется в моей памяти и бледного отпечатка, пока Хорхе не перестанет называть твое имя, пока Леон не ворвется снова мне в душу, подобно вихрю сухих листьев, и я не закружусь в танце с его призраком, безразличная ко всему».
XLIII
В половине восьмого часть пассажиров отозвалась на призыв гонга и поднялась в бар. Остановка «Малькольма» не слишком их удивляла; само собой разумелось, что после безрассудных ночных выходок следовало ждать расплаты. Дон Гало возвестил об этом своим скрипучим голосом и принялся яростно намазывать гренки, а присутствующие дамы поддержали его, вздыхая с пророческим и неодобрительным видом. К столику, за которым сидели проклятые бунтовщики, время от времени летел намек или устремлялся осуждающий взгляд, который останавливался на покрытом синяками лице Лопеса, на растрепанных волосах Паулы или на сонно улыбающемся Рауле. При известии о смерти Медрано донья Пепа упала в обморок, а сеньора Трехо истерически разрыдалась; теперь они старались прийти в себя, налегая на кофе с молоком. Дрожа от злости при мысли, что ему пришлось провести несколько часов запертым в баре, Лусио поджал губы и упорно молчал, Нора угодливо поддерживала партию миротворцев, тихо поддакивая донье Росите и Нелли, и при этом бросала взгляды на Лопеса и Рауля, словно происшедшее было для нее еще далеко не ясно. Метрдотель с видом оскорбленного достоинства ходил от столика к столику, молча кланялся и, время от времени посматривая на оборванные телефонные провода, тяжело вздыхал.
Почти никто не интересовался здоровьем Хорхе — жестокость пересилила человеколюбие. Возглавляемые сеньорой Трехо, донья Пепа, Нелли и донья Росита попытались рано утром проникнуть в каюту, где лежал убитый, чтобы совершить прощальные обряды, которыми так славится женская некрофилия. Пушок, только что выдержавший шумную перепалку со своими родичами, угадал их намерение и как цербер встал у дверей в каюту. На решительное требование сеньоры Трехо пропустить их и дать им исполнить свой христианский долг он не терпящим возражений тоном заявил: «Идите-ка лучше умойтесь!» А когда сеньора Трехо подняла руку, словно собираясь дать ему пощечину, Пушок сделал столь выразительный жест, что досточтимая сеньора, раненная в самое сердце, отступила, побагровев, и истошным голосом стала призывать на помощь своего супруга… Однако сеньор Трехо как сквозь землю провалился, и дамам пришлось ретироваться; Нелли ушла вся в слезах, донья Пепа и донья Росита — потрясенные поведением сына и будущего зятя, а сеньора Трехо на грани нервного припадка. Завтрак был своего рода напряженным перемирием — все исподлобья переглядывались, с досадой сознавая, что если «Малькольм» стал посреди океана, значит, путешествие прерывается, и, что теперь случится, никто не знал.
К столику бунтовщиков подошел Пушок, которого подозвал Рауль, как только тот показался в дверях бара. И когда Пушок со счастливой улыбкой, озарившей все его лицо, уселся среди новых друзей, Нелли так низко опустила голову, что чуть не коснулась лицом гренков, а ее мать еще пуще покраснела. Повернувшись к ним спиной, Пушок расположился между Паулой и Раулем, которых все это страшно забавляло. Лопес, с трудом жевавший кусочек бисквита, подмигнул ему незаплывшим глазом.
