Филин хотел шепнуть: раздобудь покурить, но остерегся - не принесет, к тому же такой просьбой он сразу потеряет в ее глазах - не может противостоять желаниям, как и она, тогда по какому праву орет, если дочь возвращается под утро, чем он лучше, и даже, если б решился на утрату привилегии выволочек ради папирос, ради всего единственной беломорины и тогда отношения не восстановишь, уже миновала пора, когда общая тайна, вроде запретного курения, могла б объединить. Узы родства перемолоты в прах, и то сказать, топтал девку как мог, но для ее же блага, не ради удовольствия: хотел, чтоб все вышло, как по-писаному: выездной муж - уж и наметил тот, тот и тот - благополучная жизнь, а ей видишь ли нравиться должен, как объяснишь, что без копейки взвоешь при самом что ни на есть красавце.
Старшая сувка подобрала красивые ноги, старалась сидеть спиной к окну, так, чтобы свет мутного дня не падал на разрисованное лицо, чтоб черты его тонули в тени, лишь бы не раздражать отца. Полный, натужно дышащий человек бесспорно ее отец; в незапамятные времена обнял ее мать и случилась сувка и девушку любили, и наряжали в яркое и привозное и фотографировали по поводу и без повода, а потом возникли первые трещины, побежали, завертелись и рухнули симпатии, доверие, все-все, что связывает с людьми, давшими тебе жизнь, единственно общим стало глухое раздражение и постоянное обоюдное недоверие. Дочь не могла превозмочь безразличия, и не старалась и Филин благодарил ее мысленно: хватило ума не устраивать спектакль скорби и на том спасибо.
Совка выдохнула, что с утра объявился Шпындро, волновался, узнавал, не надо ли чего.
Вот, кто сгорает в искреннем участии, усмехнулся Филин, Шпындро, будь такая возможность, ежеминутно бомбил бы больницу звонками, справляясь о состоянии здоровья начальника; удивится же Шпындро, узнав, какая складка на деле, но это когда еще всплывет на свет божий, а пока...
Дочь поставила в тумбочку сверток, подчеркивая особенным дрожанием ресниц, что это не из рук матери, а ее личная передача.
- Хочешь курить?
Робости в ее голосе Филин не слышал уже с десяток лет, молчал, вцепившись в край одеяла и пытаясь не взорваться - запах дорогущей парфюмерии наполнял палату, густея с каждой минутой.
- Хочешь курить? - повторила дочь, лязгнул замок сумки, появилась пачка "Беломора".
У Филина выступили слезы, щелчок дамской зажигалки, дочь отвернулась, терпеливо ждала, пока отец наслаждался папиросой... окурок выбросила в форточку, тщательно проветрила, смочила вафельное полотенце, повесила на спинку стула, пачку папирос упрятала под матрас у изголовья, извлекла флакон духов и горьковатый запах забил следы дымного смрада.
Вот для чего она так надушилась, подумал Филин, и снова защипало глаза.
Поминки у Мордасова могли соперничать с коронацией среднего монарха: балычок - янтарная слеза, киндзмараули грузрозлива; водка - белое вино согласно Стручку - хоть залейся, хунгарский салями, маслины мелкие, иссиня черные для знатоков, икряка красная и черная, лососевые от нежно розовых, как лепестки гладиолусов до алых с прожелтью, обилие трав, стебли черемши с двухцветный деловой карандаш толщиной, фиолетовый чеснок и еще закуски южного происхождения, перепавшие Колодцу после деловых контактов с куражиными людьми.
Настурция притулилась рядом со Шпындро и грусть ее, и хлопотливое выбегание на кухню никак не затушевывали очевидное: она рада Шпындро, рада, что он рядом, и как ни прискорбно, но чужое несчастье позволило этим двоим встретиться раньше оговоренного срока, разве не судьба...
Шпындро знал в лицо кроме Мордасова и Притыки еще Боржомчика, припомнив, как переломленный пополам официант метался меж столов в субботний вечер. Собралось человек двадцать.
Официальная церемония еще не началась.
Соседи Шпындро с исступлением обсуждали, где вкуснее отобедать, назывались приличествующие места, сыпались доводы и контрдоводы, со стороны казалось, эти люди никогда не ели досыта или только что пережили голодные годы. Названия ресторанов, как кодовые слова, как особенные пароли срывались с их уст. Недавние обеды и вновь открытые кабаки с их плюсами и минусами обсуждались так рьяно, так пенно с выбрызгом слюны, как не спорят творцы, отстаивающие достоинства - мнимые или подлинные - своих детищ.
