— Ай!
Он падает на колени в халаты лицом. Я снова толкаю его, и он заваливается на бок. Хорошо, что весна, и шуб уже нет. Места полно. Пока он не опомнился, я запихиваю его ноги в шкаф, захлопываю дверцы и запираю на ключ. Он только негромко кряхтит там, в шкафу.
— Бежим!
Я хватаю оцепеневшую Аню. Мы выбегаем в коридор, захлопываем дверь. До начала операции ещё шесть часов. Но он не выспится, и не сможет оперировать. А Игорь Маркович сейчас закончит с сыном священника и пойдёт домой. Он живёт рядом, выспится и завтра займётся Аней.
— Погоди, мы зачем-то в общее поднялись, — соображает Аня и тянет меня вниз, обратно в палаты. Из кабинета УЗИ я успеваю услышать стон мальчика:
— А умирать страшно, папа?
— Нет. Но надо молиться.
— Ты молодец, я бы не смогла, — вздыхает Аня, когда мы добираемся до её интенсивки, — думаешь, ему плохо не станет?
— Не. Там полно места и воздуха.
Я уже не помню об Александре Степановиче. Я ведь никогда не думала: «Умирать страшно?» То есть когда-то в детстве, когда смотрела «Гостью из будущего», я вдруг поняла, что я не доживу до того времени, когда в воздухе будут летать машины и придумают приборы для чтения мыслей. Я рыдала всю ночь. Но сейчас, повзрослев, я давно не думала о смерти.
Забираясь маме под бочок сейчас, я подумала: «Умирать всё-таки очень страшно. Как это маму можно одну на белом свете оставить?»
Утром меня будит Аня.
— Ты чего? — пугается моя мама.
— Ничего, ничего, — успокаиваю я, выбираясь из нашей неудобной подростковой койки и укрывая её одеялом, — спи, ещё рано, даже градусники не разносили.
Мы выходим в коридор. На скамейках спят медсёстры — последние секунды спокойствия перед утренней побудкой.
— Я его отпустила, — сообщает Аня, глядя в крошечное окошко на светлеющее небо.
— Когда?!
— Да почти сразу. Не могла заснуть. Вернулась, а он там плачет в шкафу.
— Врёшь?
— Правда. И приговаривает: «Страшно мне, страшно». Я подумала, в операционной светло было и то — жутко страшно. А в шкафу?
— Короче, разжалобил он тебя, — сержусь я, — а операции не боишься теперь?
— Кстати, — оживляется Аня, — а я Жучка видела. Он ведь такой, жёлтый в красную крапинку?
Я молчу. Жучок серый, усики чёрные. Но на всякий случай — киваю. Хорошо, что она вообще его увидела.
— Я бы такого связала, есть подходящая пряжа, — продолжает Аня, — но он слишком уж маленький. Хотя даже хорошо, что он маленький, значит, пролезет со мной в операционную. Попрошу его не дышать на меня микробами. Он же нам помогает?
— Ну, что, Аня, готова? — слышу я негромкий голос Игоря Марковича за спиной.
Он подкрался тихонько, чтобы не разбудить спящую на лавочке медсестру. Бледный, не выспавшийся, в помятой, больше чем обычно, одежде, он открывает окошко и с наслаждением подставляет лицо под ветерок.
— А разве вы меня оперируете? — удивляется Аня. — А не… Вы, короче?
— Короче, я.
— Ура! Пойду маму обрадую!
— Она не спит?
— Она всю ночь не спит. Может, теперь заснёт? Ещё же есть время?
— Полно. Можешь, кстати, умыться. Зубы только не чисть.
Аня уходит, мы с хирургом остаёмся вдвоём.
— Давай! — кивает мне с ручки кресла Жучок.
— Игорь Маркович!
Он говорит: «Ш-ш» и кивает на медсестру.
— Игорь Маркович, почему вы не выгоните Александра Степановича? Он же плохой врач!
— Ничего серьёзного ему не доверяют, не волнуйся.
— Тогда зачем он нужен?
Медсестра ёжится под грубым серым одеялом, и Игорь Маркович закрывает окошко.
— Очень страшно, Таша, — говорит он задумчиво, — быть старым и никому не нужным. Я, правда, этого сам не испытал. Но ему страшно.
Он грустно улыбается и направляется к ординаторской.
— Пойду вздремну пару часов перед операциями. Если собираетесь и меня в шкафу запереть, пошли уж сразу, сдамся добровольно. Так устал, что могу и на халатах поспать.
Я чувствую, что багровею. Мне хочется сказать ему что-то наперекор, чтобы он не думал, что я маленькая пристыженная девочка. Ничего мне не стыдно!
— А очень глупо, — говорю я ему вслед, — не давать взрослым людям чистить зубы перед операцией.
— Сглотнуть нечаянно пасту может каждый, Таша, и взрослый, и ребёнок. Таковы больничные правила.
