«Каратели» — книга, последовательно разоблачающая саму философию фашизма.
...Меняются или видоизменяются со временем вопросы, которые человек обращает к окружающей действительности. Мы чаще задумываемся над философией жизненных явлений в их полноте и сложности. Литература помогает нам в этом, стремясь отразить изменения в нашем сознании, стремясь к тому, чтобы и художественною поиска коснулось существо этих изменений.
Иногда полезно вернуться не только к прочитанным книгам, но и к былым литературным спорам.
11 апреля 1979 года «Литературная газета» под рубрикой «Два мнения» провела обсуждение романа Нодара Думбадзе «Закон вечности». Статья Алексея Кондратовича называлась «В стиле «ретро», ответ Галины Кузнецовой «Сегодня и всегда». Из названий, в общем, ясно, кто как оценил роман.
Коснувшись сюжетных линий, характеристик, мироощущения героев «Закона вечности», автор статьи «В стиле «ретро» писал: «...оказывается, достаточно условен весь роман, и не пора ли нам принять это во внимание? Условность нынче в моде и энергично наращивает себе цену: это, мол, вам не набившая оскомину описательность или близорукий бытовизм, очеркизм и т. д. Условность претендует на философичность и поскольку все-таки побаивается совсем уж расстаться с понятием «реализм», то хочет предстать в виде некоего особого, высшего типа реализма. И эпитеты, подобающие этой «высоте», уже подыскиваются: ну, скажем, «синтетический реализм». Реализм, так сказать, философски (читай еще — современно!) осмысливающий действительность и соответственно этому осмыслению ее отражающий».
Подверглись сомнению и слова, сказанные в финале главным героем, журналистом и писателем Бачаной Рамишвили (...Душа человека во сто крат тяжелее его тела... И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы — мою, я — другого, другой — третьего, и так далее, до бесконечности... Дабы смерть человека не обрекала нас на одиночество в жизни...): «Обидно, что философский корень (или камень?) оказывается таким простеньким. У каждого под ногами лежит. И надо было его еще искать? Вместо того чтобы писать реальную и сложную жизнь без символических фокусов?»
Трудно сказать, в какой мере вдохновляет писателей такая критическая требовательность. В статье Г. Кузнецовой резонно сказано и о своеобразии художественной манеры Н. Думбадзе, и о праве писателя на эксперимент, и о том, что в романе сколько угодно примет и проблем как раз реальной и сложной жизни современной Грузии. И вывод: «Вечные истины наполняются большим содержанием самими людьми»,— свидетельствует о верном понимании специфики мышления грузинского прозаика.
Есть, однако, вопрос, который далеко не исчерпывается достоинствами и недостатками популярного романа: почему он привлек широкое читательское внимание? Что в нем задело, обеспокоило сознание читателя?
И еще: если вызвавшее полемику произведение — факт литературы, то какое явление за ним скрывается?
Не всегда легко определить, почему начинает казаться особенно ярким название книги, писательское имя; еще труднее найти глубинные причины усиленного звучания той или иной национальной литературы рядом с другими, не менее развитыми, нe менее богатыми на талантливые произведения.
Грузинская советская литература всегда заявляла о себе темпераментно и сильно. Но, пожалуй, ее участие в общесоюзном литературном процессе никогда не было столь заметным, как в последние годы. Раньше читатель в первую очередь с радостью различал имена своеобразных поэтических дарований Грузии; теперь настал час грузинской прозы. В нынешнем обиходе широкой аудитории — к произведения Нодара Думбадзе, постоянно заставляющие говорить о себе, и роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», завоевавший шумный и прочный успех, и исторические романы Отара Чиладзе, сразу же вызвавшие напряженный читательский интерес, и еще имена и книги...
Феномен грузинской прозы как таковой мог, кажется, вызвать больший критический интерес. Мы много и хорошо говорим о многонациональном характере нашей литературы, но постоянно ли он берется в расчет нашей критикой?
