Тем, кто помнит мем «погладь кота», будет понятно, из чего вырос этот рассказ. Но если говорить начистоту, он появился не только из шутки, но из моей тоски по умершему мейн-куну Макару.
Этот текст посвящается людям, которые любят своих зверей.
Сон ему снился опять, да все тот же: волнистые холмы, поросшие долгой травой, а на ближнем холме дом бревенчатый.
Проснулся Иван Степанович в холодном поту.
Вот откуда у него такое в голове, а? Что это вообще значит – «трава долгая»? Трава известно какая: черная да жесткая.
Иван Степанович скорее потянул к себе мешок, вынул сонного котика и принялся гладить: сперва торопливо, потом медленнее, плавнее.
Котик распластался у него на коленях, усы расфуфырил, запел.
Через некоторое время полегчало. Иван бережно вернул кота в мешок и поднялся.
Доковылял до тракта, обходя стороной редкие кусты и держась подальше от лишайников, плешью расползавшихся по валунам. Прошлой зимой сынок кузнеца сковырнул такой лишай, а под ним вскрылся багрово-синий глаз. Как глянул этот глаз на парня, тот ума-то и лишился. Прибежал домой, руками машет, об стены бьется. Так и помер к вечеру.
А не лезь куда не надо, не трогай чего не знаешь.
И, конечно, котика с собой бери. Парень-то, видать, совсем глупый был – ушел далеко от дома без котика. Глядишь, погладил бы его и сообразил руки не совать куда попало.
По обеим сторонам тракта стоял туман. Цвета он был неприятно-желтого, и плавали в нем волокна, похожие на жгутики от переваренного яйца.
Надо дожидаться рассвета.
Иван вернулся к стоянке, сунул руку в мешок, провел ладонью вслепую по пушистому и прислушался к себе. В душе что-то отозвалось одобрительно.
Все верно, значит. Пока сидим тут.
Еще древние учили: семь раз отмерь, один раз погладь кота. Что-то понимали, получается, хоть и не смогли свой мир сохранить. Может, мало гладили, подумал Иван Степанович. Или без должного почтения.
Хотя вот Венедикт твердит, что все это ерунда. Мол, не было у древних до Обвала никакой веры. Точнее, вера-то имелась, только не одна, а разные.
Хронист был до того ветхий старикашка, что все темечко у него плесень разъела, однако ж дух имел боевитый, злобный и вредный. Должно быть, потому и за жизнь держался – из вредности. Слишком много народу вокруг ждало, когда ж Венедикт, наконец, уйдет за мышами под землю. Богохульников никто не любит.
Не было никакого великого Котэ, твердил Венедикт, перепив отвара дербень-гриба. И вообще все начиналось как шутка. Шутка, собачьи вы подхвостья!
Ты хоть слышал, что такое Всемирная сеть, орал Венедикт Ивану Степановичу, бешено брызгая слюной и суча обрубками ног.
Ты хоть представляешь, каково это, когда все летит в тартарары?!
Иван торопливо придвигал к нему кружку, и старикашка, перекосившись от омерзения, одним махом вливал в себя вонючий бурый отвар.
Ведь за любую херню люди цеплялись, уже спокойнее говорил он, в такт словам постукивая днищем кружки по столу. Когда все рушится, внутри себя опору не найдешь, а снаружи одна опора за другой давала крен.
Религия, брезгливо выплевывал Венедикт.
Мораль, кривился Венедикт.
Нравственность, повышал голос Венедикт. Хер ли с них толку! Когда пыль после Обвала рассеялась, ничего этого не осталось.
Но человечишко такая жалкая тварь, что не может без костыля. А кто, кроме людей, остался в этом вашем дивном новом мире? За что неизменное можно было уцепиться, чтобы устоять?
Иван Степанович молчал. Зачем отвечать, когда и так все ясно.
Черт знает, что это за аномалия такая с котиками, бормотал Венедикт, стекленея взглядом.
Почему именно они, не собаки, не мыши, не тараканы. Ученые бы разобрались, если б из вас, придурков, могли вырасти ученые. Никого ж нет, один я среди мудил сижу, все не сдохну…
Он замолкал, и лицо у него становилось такое, что Иван Степанович отодвигался от греха подальше.
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, шептал Венедикт, раскачиваясь и безумным взором вперившись в стол. А затем! А затем в нем останутся только вырожденцы вроде вас – и коты. И какой же вывод сделает из этого мое одуревшее от потрясений человечество, всего треть века как выползшее из квазинеолита?
