.
По такой христологии Сын Божий присутствовал в Своем человеческом теле, не будучи привязан к нему.
[…] Он совершал все свои деяния посредством этого тела, в которое Он облекся ради тех, кто не мог иначе постичь Его божественную природу. Во всём этом Он был послушен воле Отца, Сам оставаясь тем же, каким был, когда был с Отцом, неизменным в своей сути, безущербным в своей природе, нескованным узами смертной плоти, не удерживаемым своим пребыванием в человеческом теле от присутствия в других местах[482].
Сын Божий так же не был задет гибелью своего человеческого тела, как музыкант телесно не страдает, когда порваны струны его лиры. Тут переход от христологии к антропологии:
[…] и если тело мудрого человека подвергнется наказанию, мы тоже не можем по-честному утверждать, что искалечены или сожжены его мудрость или душа внутри него[483].
Мы остереглись бы с той же уверенностью сказать, что разум проходит через разрушение тела нетронутым. Сравнение с лирой, которую можно ломать без вреда для музыканта, вряд ли работает, потому что музыкант страдает за свой инструмент. Всмотримся однако в христологию Евсевия, проекцией которого остается его антропология. Сын Божий не бросил свое разбитое тело, как, предполагалось бы в сравнении с лирой, музыкант бросит безнадежно поломанный инструмент. Если бы Сын Божий вознесся на небо, оставив временное человеческое тело на земле, Его приняли бы за фантом. Не было бы доказательства, что Он победил смерть. Он не смог бы внушить ученикам презрение к смерти: нельзя принять ее легко, если знаешь, что после нее твое тело останется для разложения.
И недостойным Себя образом поступил бы Он, Жизнь, Слово и сила Божия, если бы оставил этого изъяснителя (ἑρμηνέα) Своей воли тлену и смерти[484].
Сын Божий прибрал свое человеческое тело. Как Он это сделал и телесно воскрес, нужно принять без надежды разгадать человеческим умом Его тайну. Но для антропологии это имеет решающие последствия. Прежде всего, перед каждым человеком ставится задача тоже прибрать свое тело. Здесь можно думать о непостыдной смерти и достойных похоронах, но не только. Святые прибирают свое тело тем, что оно становится нетленными мощами. Чтобы оно стало таким по смерти, обращение будущего святого со своим телом на протяжении всей жизни готовит его к вечности мощей, угадывая и очищая в теле его нетленность, целительность для других, для вселенной. Тело, став орудием святой достойной жизни, своей смертью удостоверяет святость носителя. Сын Божий показал ничтожность того, чего весь мир страшится, смерти[485], и одновременно ее необходимость для победы над ней.
Если истинный деятель пользуется смертью для удостоверения своей святости, место для гражданского лица остается только условное. К невидимому приложим лишь божественный закон. Если видимые тела лишь орудия, то ими правят законы, совпадающие с порядком. Носители тела, наоборот, вырастают до небес. Справиться с духами зла здесь важнее политики, раз никакое государственное устройство против демонов не поможет. Тогда единственное оправдание Империи – ее единение с христианством.
Взамен старой политики новое гражданствование предложено каждому. Каждый должен признать задним числом, что настоящая его жизнь всегда шла в духовном измерении. Главное совершалось в невидимом. Оно начало, которое мы знаем в самих себе по невидимости нашего ума.
[…] Ни один взор еще не разглядел ум человека. Тем более – силу Божию; и в обоих случаях наше суждение строится на видимых действиях[486].
Каждый приглашен быть философом. Остальное несерьезно, условно, поверхностно. Есть только одна подлинная история, действия невидимых сил. Ее смысл в Божественном декрете, Его воле.
Поднялась ли византийская цивилизация до высоты христианского гражданства? Во всяком случае, других начал она не предложила. Византийское право, помимо сильного римского наследия, опиралось на эту антропологию.
2001
