* * *
Возвращаясь после этих вылазок, Ержан незаметно проникал к себе в комнату и опять ложился в кровать, не прикасаясь ни к давно забытой домбре, ни к пылящейся в стенной нише скрипке. Здесь, среди постоянного гуда то старух, то поездов, то дальнего радио или телевизора, он ощущал, как тиха — до звона в ушах — была Зона, и вдруг понимал, что эта тишина сродни вечному молчанию его матери. А может быть, мать его — молчащая Канышат — и есть разгадка всех его тайн?! Может быть, никакое не Мертвое озеро ему следует искать, а лишь избавить свою мать от ее наваждения, разговорить ее, и тогда чары спадут с его тщедушного тела, и опять конь его детства поскачет наперегонки с его Айсулу?!
Но мать, как и всю его жизнь, лишь заходила тенью в комнату, то принося ужин, то забирая белье в стирку, то просто глядя на уснувшего сына и давясь от молчаливых слез. Не Мертвое ли озеро билось в ней в эти мгновения?
И хотя Ержан понимал своим враз состарившимся умом, что Мертвое озеро не так уж близко, чтобы доскакать до него за все сокращающийся день на коне, но что-то сильнее страха и острее надежды влекло его день за днем во все более знакомую и родную Зону. И впрямь, какое-то наваждение, забытье охватило все его существо: не только домбру и скрипку забыл он, не только деда, Петко и Дина Рида, но даже и Айсулу. Дорога к Мертвому озеру вдоль русла высохшей реки, дорога к самому сердцу этой молчаливой Зоны, стучала теперь однообразным голым ритмом и скачущего коня, и бьющегося сердца, и пульсирующего виска, и не было в этом ритме места никакой музыке.
Ранним утром 22 ноября лишь только дед вернулся с ночного обхода, Ержан не стал дожидаться появления ни сонного Кепека, ни бодрой Айсулу, а незаметно выскользнул из дома и вскочил на еще теплого, не остывшего после деда коня. То ли от скорой смены грузного всадника, то ли по утреннему часу, но Айгыр скакал так легко, будто не ветер несся ему навстречу, а он своим движением оставлял этот ветер за спиной. Ержан был так опьянен этой скоростью, этим полетом, что только внутри Зоны вдруг обнаружил между подпругой и путлищем забытую дедову двустволку. Но возвращаться было поздно, и Ержан поскакал дальше, как настоящий джигит чуя икрами металл дула.
Ружье как-то само по себе заставило его вспомнить их лисью охоту, и вдруг страшная мысль, что все это случилось оттого, что они отняли у матери-лисы ее детеныша, как взрыв взметнула все его существо; на мгновение показалось, что конь выскальзывает из-под него. Ержан насилу удержался в седле, и тут то самое слово — калтарыс ударило в его сознание. Да, вся жизнь его была калтарыс за калтарысом, пока не пришел тот самый улуу калтарыс — большой, великий разворот, и вот теперь он валяется нестрелянной тушкой, загнанный со всех сторон…
Мысли его мчались на коне, не отставая от его тела. Внезапно он понял, что и несуществующая, высохшая река виляла из стороны в сторону по законам того же самого калтарыса: она протекала от урочища его рождения до мертвого городка, потом резко сворачивала, пока не доходила до лунных кратеров. Здесь она совершала еще один поворот и шла аж до самой бетонной стены с опаленным карагачом и впечатанными птицами. Теперь-то разгоряченный Ержан твердо знал, что на очереди улуу калтарыс, и скакал все быстрее и быстрее, хлеща Айгыра плеткой…
* * *
И вот, когда солнце стало отставать в погоне за ним, он вдруг увидел прямо посреди степи маленький выступ. Конь скакал так быстро, что вскоре Ержан понял, что перед ним то ли собака, то ли лиса, а то ли волк. Еще минута скачки — и он знал, что его дожидается одинокий волк, вышедший на свою предзимнюю охоту. Но Ержан не торопился замедлить бег Айгыра, хотя и волк, не шевелясь, выжидал. И тогда Ержан выхватил двустволку из-под подпруги и путлища и, не целясь, а так, чтобы лишь напугать, пальнул из одного ствола в воздух. Волк бросился наутек в том направлении, куда скакал Айгыр, и Ержан невольно пустился в погоню. Он улюлюкал что было сил, волк бежал без оглядки. Так они скакали некоторое время, пока волк внезапно не исчез, как провалился…
