Те четыре месяца стали самым счастливым временем в моей жизни. Не будь Элен, я бы превратился в стороннего наблюдателя, а то и в марионетку. Ныне я понимаю, наш разрыв помог свершиться великому предначертанию, но был ли он нарочно подстроен Лилмиком, или гуманоиды просто воспользовались нашей маленькой трагедией – этот вопрос остается для меня открытым. Призрак наверняка знает, но молчит, как молчало небо, когда я молил его ниспослать мне силу духа для преодоления гордыни и злобы, что теперь, спустя сто с лишним лет давалось бы мне без труда…
И все-таки дослушайте до конца. Сначала приятные воспоминания.
Пикники с шампанским и любовью на берегу старого доброго Гудзонова залива.
Теннис при луне на корте отеля Уайт-Маунтинс (весь его штат знал обо мне и Элен, но никто и рта не решался раскрыть, потому что Элен была постоянной клиенткой).
Хождение по кабакам в Монреале, где мы когда-то провели уик-энд и где я, встав на защиту ее чести от посягательств какой-то сволочи, еще более пьяной, чем мы, устроил дикий скандал с психическим битьем посуды.
Поездки в Бостон, шикарные апартаменты в Ритц-Карлтоне, концерты поп-музыки под открытым небом, магазины, рынки и отменная пища.
Визиты в загородной дом Донованов, где Элен учила меня ходить под парусом на озере и где мы без устали прочесывали все антикварные лавки в округе, а потом заканчивали день жареным на костре омаром и любовью у самой кромки берега.
Гонки в ее красном «порше» по лесам штата Мэн, где она играла в догонялки с лесовозами на ста тридцати в час.
Любовь в ненастный вечер на сиденье моего дряблого «фольксвагена» посреди крытого моста в Вермонте.
Любовь на лугу, неподалеку от ее дома в Конкорде, где над нами вились бабочки, обезумевшие от сотрясения эфира.
Любовь под соснами в августовский зной.
Любовь за плотно запертой дверью моего офиса в отеле.
Любовь после пикника в сумерках, прерванная медведем-соглядатаем.
Безумная психокинетическая любовь в тридцати трех позах.
Любовь после ссоры.
Нечем не замутненная любовь.
Марафонская любовь.
Усталая, уютная любовь.
И наконец, отчаянная любовь, ненадолго рассеявшая страхи и сомнения…
Но есть и воспоминания иного сорта, от которых я спешу отделаться.
Более всего меня тревожило сознание, что Элен никогда не преодолеет умственную блокаду латентности. Она могла телепатически общаться со мной и г. Дени, а Дени «слышал» ее и рылся в лабиринте ее мозга, но с другими людьми она выходила на уровень функциональной оперантности разве что в минуты сильного стресса. Я понимал, что ум Злен подвластен мне лишь в силу своей пассивности, и не мог отделаться от чувства вины.
Ей почти ничего не удавалось от меня скрыть. А для меня замаскироваться было проще простого. Скажем, Элен так и не узнала, в какой ужас повергла меня мысль о ее богатстве. Она строила радужные планы – как я брошу наконец «нудную работу в отеле» и она устроит меня на одно из предприятий своего дядюшки, как найду выгодное применение моему метапсихическому дару, как далеко пойдет Дени, когда мы вырвем его из лап иезуитов, как ее журнал станет глашатаем высших возможностей человеческого ума и все в том же роде. Я шарахался от ее энтузиазма, Элен огорчалась, но не могла избавиться от своей расчетливости.
Она была мне безгранично предана и все же не сумела скрыть разочарования, когда я активно не понравился ее братьям (один – выдающийся конгрессмен, другой финансовый воротила) и сестре, занимающейся благотворительностью. Элен очень переживала по поводу моих замашек простолюдина, моих насмешек над бреднями ее эфирианской клики, моих твердолобых религиозных убеждений, ничего общего не имевших с удобоваримой версией католицизма, провозглашенной кланом Кеннеди.
Своей родне я Представил Элен на жутком пикнике, который устроил по случаю Четвертого июля кузен Жерар. Мне было искренне жаль ее: платье слишком шикарное, манеры слишком утонченные, блюдо – ее вклад в нашу немудреную кухню – слишком изысканное. Она усугубила впечатление своим великолепным парижским прононсом, резавшим ухо дядюшке Луи и другим старым канюкам, а также признанием в том, что она из семьи ирландских протестантов. Из всех Ремилардов этим не были шокированы лишь Дени и Дон. Мой брат, вопреки остальным, отнесся к Элен с чрезмерным дружелюбием. Она поклялась мне, что между ними не было телепатического общения, но я, вспомнив его былые принудительные выходки, невольно усомнился, обозвав себя в душе ревнивым болваном. Впоследствии, когда мы заезжали к Дону и Солнышку за Дени (мы часто брали его с собой на прогулки), Элен держалась с братом отчужденно и даже с непонятной враждебностью. А в разговорах со мной открыто жалела его и настаивала, чтобы я что-то предпринял – «надо же лечить беднягу от алкоголизма!». Я знал, что все усилия с моей стороны будут бесполезны, и отказывался вмешиваться. Этим была вызвана одна из наших редких серьезных размолвок. Другая произошла, когда в начале сентября я отвез Дени в Бребефскую академию и рассказал о его метапсихических способностях отцу Джерету Элсворту, как велел Призрак. Элен утверждала, что иезуиты непременно станут «эксплуатировать» его, хотя не очень хорошо представляла – как. Я клялся ей, что Элсворт отреагировал на мое признание самым адекватным и благожелательным образом (кое о чем он и сам догадывался), но Элен упорствовала. Она относилась к Дени с каким-то болезненным трепетом, что не раз ставило меня в тупик; я понял природу этого отношения лишь долгое время спустя после нашего разрыва.
