Мишель Делафар, по происхождению француз, доставил много хлопот оккупантам. За ним охотились две контрразведки — французская и белогвардейская — и целая куча провокаторов, но долго он был не уловим. Однажды напали на его след, окружили дом, в котором он скрылся, но Делафар, яростно отстреливаясь, сумел прорваться и исчезнуть. А спустя немного времени был ранен в перестрелке, его схватили. До суда Делафара поместили в крепостной лазарет. Вот тогда и возник план его освобождения. Но чекисты не успели. Оккупанты что-то почуяли. Не дожидаясь выздоровления Делафара, его судил французский военный суд. Дела-фар произнес блестящую обвинительную речь, в которой клеймил оккупантов. В ту же ночь Делафара расстреляли на одесском рейде на барже смертников.
— Как жить теперь? — спросил тогда Николай у Полякова. — Как жить, если мы товарища своего не спасли?!
— Так, как и жили, — сурово ответил Поляков, — Надо жить и воевать до полной победы революции. Только теперь надо помнить еще и о том, что все не сделанное Делафаром, должны сделать мы. Надо жить и бороться, Николай — и за себя, и за каждого погибшего товарища! — И, помолчав, Поляков добавил:
— Потери на нашем пути неизбежны, ты должен помнить еще и об этом. Каждому из нас надо быть готовым умереть, зная, что перед смертью мы не услышим дружеского слова, не пожмем товарищу руку. Такая у нас работа, Николай. Такая судьба. Но разве мы выбрали ее не сами?..
Не однажды потом вспоминал Журба и потрясшую его неудачу в попытке спасти Делафара, и слова Полякова. И если сначала логика старшего товарища показалась ему едва ли не жестокой, то потом он понял: Поляков сказал то, что было тогда единственно возможным и правильным.
На отведенную ему квартиру Журба пришел поздно вечером. Он с удовольствием подумал, что впервые после того, как выехал из Харькова, сможет выспаться, раздевшись. Разобрав кровать, аккуратно разложил возле себя одежду, потушил лампу и лег.
На рассвете его разбудил громкий стук в дверь.
— Посыльный это, — крикнули за дверью. — Вас в штаб срочно требуют!
В штабе Журбу встретил взъерошенный, невыспавшийся Коротков.
— Все, — выдохнул он. — Накрылась секретная наша переправа. Засекли ее беляки. В Песчаную не поедем!
— Что же будет? — тревожно спросил Журба.
— А ничего! В особом отделе уже знают о ЧП на переправе. Уже был звонок, что высылают за тобой автомобиль, — он хитровато посмотрел на Журбу. — Большой ты начальник, а, товарищ Журба? Всполошил всех! Значит, есть у тебя чем изнутри Врангеля подорвать!
— Его будут бить такие полки, как твой, товарищ Коротков, — хмуро ответил Журба, ему было не до шуток.
— Будут! — посерьезнел Коротков, — еще как будут! — Он тронул Журбу за рукав. — Скоро приедут за тобой, идем завтракать.
— Теперь могу сказать, товарищ Журба, сюрприз тебя ожидает, — проговорил худой, с нервным лицом особист, едва только машина выехала за окраину Ефремовки.
— Какой? — сдержанно спросил Журба. Его раздражала обнаженная, грубая настороженность этого человека. Подкатив на автомобиле к штабу и предъявив мандат, он предложил Журбе немедленно собираться. На бесхитростный вопрос Короткова, куда они поедут, особист ответил, что каждому надлежит заниматься своими делами, а не тем, что их совершенно не касается. Коротков вспылил, но особист, не обратив на это внимания, тут же увел Журбу. И вот теперь заговорил:
— Сюрприз — это неожиданность. — В глазах особиста мелькнула улыбка. — Но, так и быть, скажу. Принято решение, товарищ Журба, переправить тебя в Крым на аэроплане.
Чего угодно мог ожидать Журба, только не этого. В тыл белых на аэроплане! В памяти всплыло давнее.
… Севастополь. Тусклый ноябрьский денек. Толпа народа вокруг Куликова поля — открывается первая в России школа военных летчиков. Он, тогда десятилетний мальчишка, с замиранием сердца ждет чуда — полетов человека.
На летном поле невиданные аппараты, построенные из деревянных реек, обшитых полотном. Возле них группа людей в кожаных куртках. «Ефимов, Ефимов», — слышится в толпе. Это имя в те дни не сходило со страниц газет: Ефимов был первым русским летчиком, совершившим полет на аэроплане.
