Вокруг мельтешили эффектные люди, оживленные и блестящие, а в центре всего восседал Джо Данциг. На самом деле, ни разу еще за все время их краткого сотрудничества Чарди не видел его таким: на лбу и над верхней губой блестела испарина, а полупустой стакан с виски он держал почти как скипетр. Здесь он знал всех и каждого – ну или почти всех – и позволил себе снять пиджак и распустить галстук и воротничок – картина забавная, если учесть, что политик так и оставался в жилете.
К нему подходили, кто помладше – с почтением, кто постарше – запросто. Чарди с удивлением отметил, сколько вокруг молодежи. Ему казалось, молодежь ненавидит Данцига, вдохновителя бомбежек Вьетнама; но нет, все оказалось отнюдь не так, во всяком случае в отношении этой молодежи. Данциг с интересом слушал и вознаграждал наиболее отличившихся улыбкой или кивком, что чрезвычайно им льстило.
И женщины – женщин тянуло к этому нелепому, взъерошенному толстяку точно магнитом. Они роились вокруг него, теснясь и толкаясь. Даже в этом искушенном обществе? Чарди и не представлял себе, что значит попасть на телевидение, стать знаменитостью.
– А его любят, верно? – сказал он Акли.
– Это точно, сэр, – отозвался тот.
В зале было людно, пестро и жарко. Он был не столько обставлен, сколько оборудован – звуковой аппаратурой космического вида, цветами и книгами. Кто-то здесь явно любил книги: они занимали три стены от пола до потолка, а четвертая была из неоштукатуренного кирпича. На потолке крепились маленькие прожекторы в стальной оправе, отбрасывающие яркие круги света на японские гравюры и прихотливые полотна в стиле модерн. Все здесь было как в музее; кто-то потратил немало денег, чтобы превратить эту гостиную в музей.
У Чарди начинала побаливать голова, а шум и табачный дым только усиливали боль. Похоже, Данциг собрался просидеть здесь всю ночь – до самого рассвета, с этой толпой интеллектуалов.
Не все, но большинство, большинство здесь выглядели одинаково: высокий бледный лоб, очки, прикрывающие потухшие глаза, тонкие запястья. Здесь у всех были слабые руки и больной вид. Забавно: после службы в морской пехоте Чарди всегда узнавал униформу с первого взгляда, и здесь перед ним была униформа – замшевые туфли, мешковатые брюки из твида и клетчатые рубахи, кое на ком чуть кричащего цвета галстук. Все пили вино и говорили взахлеб, размахивая сигаретами без фильтра. Мимо проплыла какая-то женщина в трико и колготках, с сигарой во рту. На лице у нее застыло слегка безумное выражение; накрашена она была как древнеегипетская богиня.
Чарди взглянул на часы. Было двадцать минут двенадцатого.
– Сержант, ты не видел Ланахана?
– Нет, сэр, – отчеканил Акли.
Чарди принялся вглядываться в толпу и наконец заметил Майлза – тот в одиночестве сидел в углу. Он снова обратился к напарнику.
– Послушай, как думаешь, ты в одиночку со всем управишься?
– Тут не с чем управляться, сэр.
– Если скажешь, я никуда не пойду.
– Не надо, сэр.
– Я могу вернуться не сразу.
– Не спешите, сэр.
Чарди отделился от стены и стал пробираться сквозь толпу. Ланахан с несчастным видом сидел в одиночестве.
– Это общество не в твоем вкусе, Майлз?
Ланахан поднял глаза, но не улыбнулся.
– Общество вообще не в моем вкусе, – буркнул он.
– Послушай, ничего, если я улизну пораньше?
– Еще как «чего».
– Ну, я все равно ухожу. Почему бы тебе не поговорить с кем-нибудь, не развеяться? Познакомься с кем-нибудь. У тебя вид, как у деревенского священника, который впервые в жизни попал в особняк какого-нибудь вельможи.
Ланахан впился в него темными щелочками глаз на прыщавом лице. Его щуплые плечи усеивали хлопья перхоти.
– Не надо шутить над священниками, Пол.
– Майлз, я ухожу. Хорошо?
Ланахан ничего не ответил.
– Давай, Майлз, взбодрись немножко.
– Идите, Пол. На вас не лежит никакой ответственности, вы можете улизнуть. Я останусь. Все равно ждать звонка от Йоста.
– Я скоро вернусь, – пообещал Чарди.
Он выбрался в коридор, протиснулся по нему к двери, у которой разговаривали пожилые женщины.
– Уже уходите? Вы не забыли свой пиджак?
– Нет, все мое при мне.
– Спасибо, что пришли.
