Невозможно описать радость Наполеона, когда три месяца спустя после свадьбы, императрица почувствовала первые симптомы беременности. Счастье это достигло своего апогея, когда она разрешилась сыном.
Какой дивный сон! Воспитанник военной школы, голодавший артиллерист теперь становился основателен династии, призванной управлять обширнейшей империей в Европе, и наследник его оказывался внуком монарха.
Не могли он считать себя избранником Божиим, он, который после столь удивительной карьеры, видел себя предметом этого Божественного промысла.
Во время родов, которые были весьма тяжкими, счастье как будто вздумало оспаривать у Наполеона это несравненное его благополучие. Когда акушер Дюбуа пришел доложить, что ребенка можно спасти лишь ценою жизни матери, – в этот трогательный момент предстала жестокая альтернатива. Если бы император был таким человеком, каким его выставляли, – эгоистом, приносящим в жертву все, ради своих личных интересов, он преимущественно просил бы спасти жизнь ребенка. Разве не ребенок был единственной целью его брака с Марией-Луизой?
Наполеон не задумался ни на одну минуту и крикнул: «Думайте исключительно о матери». Сердце супруга подавило голос императора. Пускай гибнут грандиозные мечты потомства, предвкушавшийся родительские радости, бессмертие его дела! Прежде всего хотел он сохранить жену свою, простую, добрую жену, данную ему политикой, но которую законная и горячая любовь его хотела сберечь.
Пришлось прибегнуть к щипцам. Всего несколько мгновений мог выдержать император мучительное томление при виде этой ужасной операции, длившейся двадцать минут. Он выпустил руку императрицы, которую держал в своих руках, и удалился в свою уборную, бледный, как смерть.
Наконец, 20 марта 1811 года, в 8 часов утра, родился ребенок. Как только императору дали знать о том, он бросился в своей жене и сжал ее в своих объятиях. В течение семи минут ребенок не подавал признака жизни. Наполеон поглядел на него, счел его мертвым, не произнес ни слова и все свое внимание сосредоточил на императрице. Наконец, ребенок закричал, тогда император подошел и обнял своего сына.
В Тюльерийском саду толпа с беспокойством ожидала разрешения императрицы. Двадцать один пушечный выстрел должен был возвестить о рождении дочери и сто выстрелов – о рождении сына. При двадцать втором выстреле безумная радость овладела народом. Наполеон, стоя за гардинами у одного из окон императрицы, наслаждался при виде общего восторга и казался глубоко растроганным: крупные слезы катились по его щекам, а он не замечал их. Под этим впечатлением он вторично подошел и поцеловал своего сына.
С той поры Наполеону не суждено было более переживать слез радости, ибо счастье улыбнулось ему тут в последний раз.
Со времени рождения его сына стала собираться гроза, которая унесла императора за океан, одиноким, без жены, без ребенка, лишенного власти и свободы!
Рождение римского короля вызвало невыразимо восторженный энтузиазм. Вся Европа приняла участие в этой радости. Сам Мессия не был бы встречен с большей восторженностью. Все поэты, знаменитые и малоизвестные, присылали свои оды, стансы, кантаты и песни, на всех языках: по-французски, по-немецки, по-фламандски, по-итальянски, по-гречески, по-латыни и по-английски!
После столь естественного возбуждения, вызванного этим всеобщим восторгом, достигнув апогея в удовлетворении своего честолюбия, Наполеон вернулся к свойственному ему настроению и характеру. Мы видим его в его семье, таким же обыкновенным, таким же мирным, как самый обыкновенный из супругов. В отношении этого обожаемого ребенка он был тем же «papa gâteau», тем же «oncle Bibiche», каким Бонапарт, первый консул, был по отношению к своим племянникам, детям Гортензии.
Вот что говорят очевидцы:
«… Вход в его кабинет был воспрещен для всех: он не позволял входить туда кормилице и просил Марию-Луизу приносить к нему его сына. Но императрица была до такой степени не уверена сама в себе, когда брала ребенка из рук кормилицы, что император, ожидавший ее в дверях своего кабинета, спешил к ней на встречу, брал сына на руки и уносил его, покрывая поцелуями… Когда он сидел за письменным столом, готовый подписать какую-нибудь депешу, в которой взвешивалось каждое слово, его сын, лежавший у него на коленях или прижатый в его груди, не покидал его… Иногда, отрываясь от великих дум, занимавших его ум, он ложился на пол, рядом с этим любимым детищем, играл с ним с увлечением, словно сам был ребенком, стараясь чем-нибудь забавить его и удалить от него то, что могло раздражить его… Терпение его и снисхождение к этому ребенку были неисчерпаемы».
