Убитые были с обеих сторон, а выяснить, кто именно вонзил кинжал в Буёвича — не представлялось никакой возможности. Поэтому, дело выглядело и квалифицировалось, как бунт, мятеж и убийство должностного лица, при исполнении служебных обязанностей. Следствие было скорым, а решение — крайне суровым: семь человек было приговорено к повешению, ещё двадцать — к пожизненному заключению, а дома всех принимавших участие в «бунте» — к сносу. А так как в то время на площади находились, по сути, все городские жители, то и сносу должны были быть подвергнуты все дома, то есть, весь город. И тогда аудитор города Пераста — младший брат архиепископа Змаевича — Матия Змаевич принял вину на себя. Он пришёл к отцам города и заявил, что это именно он убил Буёвича. На вопрос — почему, он ответил, что убил вора. Впрочем, с ним никто и не спорил, разумеется — Буёвич был вор, а убийство из личной неприязни, сразу снимало обвинение в бунте и все его последствия. Город теперь мог выдохнуть — снести его больше никто не мог. Но перед отцами города стоял весьма деликатный вопрос: что делать с «убийцей». С одной стороны, все понимали, что он спас город и многих людей от верной гибели. С другой — что за это, по венецианским законам, ему самому грозит смерть.
К счастью, кто-то вспомнил, что в тот день дул Юго — сильный южный ветер, зарождающийся где-то в пустынях Северной Африки, несущий дождь и мелкий красный песок. В Италии его ещё называют Сирокко, а на востоке — Хамсин. Ветер, действительно, очень коварный, а на море, так просто смертельно опасный. Для всех. Только не для несчастного Матия. Ему-то он как раз спас жизнь. Согласно старым бокельским судебным уложениям считалось, что этот ветер вызывает у людей временное умопомрачение, иначе — «полоумие», и соответственно, за преступления, совершенные в то время когда он дует, назначалось половинное наказание. Правда, ещё стоял вопрос что такое — половина от смерти? Но отцы города быстро нашли ответ и на это.
Матия Змаевич казнен не был. Он был изгнан из родного города с запретом, под страхом смертной казни, появляться во владениях Венецианской республики. И он пустился в путь, покинув, как оказалось навсегда, всё своё: дом, наследство и отечество, своё море со своими кораблями, свой город и всю свою прежнюю жизнь, а также свою жену и трёх своих маленьких дочерей.
Так как дело больше не шло о бунте, венецианским властям пришлось согласиться с решением Городского совета, но за это они потребовали от города увековечить память Буёвича. Горожане это условие выполнили, но тоже, как будто на половину. Они установили на месте его гибели памятную плиту но, как бы памятуя, что о мёртвых говорят либо хорошее — либо ничего, не написали на ней ничего — ни единого слова.
История тоже предпочла избавиться от убитого капитана, как от испорченного товара — вычистив его имя со своих страниц, в отличие от его противников Змаевичей, прочно вошедших в историю, — мало какая семья на свете удостоилась чести быть представленной в энциклопедии сразу четырьмя своими представителями. А о кавалере же Вицко Буёвиче напоминают лишь: пустая каменная плита на стене дома, возле которого он испустил дух, здание городского музея, с балкона которого, он когда-то сбросил архитектора, да хранящийся в нём портрет, с прекрасно прописанными латами, мехами, бархатом и шёлком, но с совершенно неразличимым от времени лицом.
Картинка: Сквозь резную барочную раму венецианского зеркала мы видим отражение серебристо-серой мостовой, на которой, среди фиолетовых теней, лежит кавалер Вицко Буёвич. Над ним склонились, словно сошедшие с картины Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа», горожане Пера ста. С неистребимым интересом к устройству человеческого тела, они разглядывают внутренности свежезарезанного капитана. Тяжелыми волнами струится чёрный бархат, тускло мерцают кинжалы, в перерезанном горле клокочет неестественно-алая, местами чёрная, кровь. Всё нестерпимо-красиво, почти до омерзения. Съёмка в стиле позднего Гринуэя.
