— Дай послушать-то доброго человека, — сказал старичок.
— В церковь ступай, там и слушай. А не то — в участок.
— Нехристь ты…
— Ну, не разговаривать!
И снова с холма, словно радостный звон, прозвучал тот же голос:
«Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня…»
— Да что я, шучу, что ли! — закричал городовой. — Марш с холма! Что за беспорядок!
Толпа нерешительно потянулась к городу. Христос, опустив голову, пошёл за ней.
— Обязательное постановление читал? — строго спросил его городовой.
Христос молча покачал головою.
— Не велено сборищ делать. В участок вашего брата надо. Там покажут…
— Я хотел учить народ, — сказал Христос.
Городовой поднёс к его лицу громадный кулак:
— Видал?.. То-то же!..
Христос вошёл в город. Несколько женщин и стариков из толпы в отдалении шли за Ним.
Всюду чувствовался «праздник». Гул стоял от красного звона. Магазины были заперты. На лихачах в белых перчатках мчались визитёры.
Зизи встретила подругу и закричала через улицу:
— Машенька, Христос воскрес!
— Воистину, воистину… Я к Курочкиным!
— А вечером придёшь?
— Не знаю…
Пугвицин шёл, обнявшись с Тереховым, и бормотал:
— Смертию смерть поправ… Это, брат… это, брат, тебе не шутка…
Ника в новых перчатках шёл под руку с Зоей.
— Я ни за что не буду с ним христосоваться.
— Это вы так говорите, а потом возьмёте и похристосуетесь.
— Вот ещё!
— Ну, дайте мне слово, что не будете.
— Да вам-то что?
— Вот странно.
Ника покраснел.
О. Иоанн Воздвиженский только что сел за стол и очищал красное яйцо.
— А кулич-то перекис, матушка…
— Полно тебе, ничего не перекис… Это от изюму.
— Перекис.
— Всегда ты мне назло выдумаешь.
— Не назло, а только — что надо вовремя вставать. Дрыхнешь, а куличи перекисли…
— Это изюм, а не перекисли…
— Уж какой там изюм… Ну-ка, колбаски дай…
Ваня вырвался-таки от гувернантки и, стоя посреди улицы, орал во всё горло:
— Христос воскресе из мертвых…
Лошади в испуге шарахались в сторону.
— Ma tante, — говорил Коко, — Христос воскресе!
— Воистину…
— А поцелуй?..
— Я не христосуюсь.
— Но я же племянник.
— Мало ли что, но вы мой ровесник.
— Но, ma tante, ведь Христос же воскрес!
— Знаю, знаю! Но о поцелуе и думать нечего!..
— Вы после этого не христианка.
Всё ликовало, всё радовалось. Звон рос с каждым часом. Лихачи мчались всё быстрее. Генералы, офицеры, студенты, лицеисты, гимназисты, штатские, на парах, на рысаках — всё двигалось, торопилось, неслось, как ураган.
Христос, никем не замеченный, прошёл через весь город. По-прежнему за ним в отдалении шло несколько человек.
Выйдя за город, Христос остановился. Старый-старый старичок, не решаясь подойти к Нему, встал на колени и прошептал:
— Воистину, воистину воскрес!..
Макаровну попутал нечистый. У соседки был чулан, замок на нём висел полусломанный, а в чулане хранились пустые бутылки, которыми соседка торговала.
Пришла Макаровна вечером уставшая, голодная: никто не купил её семянок. Ни денег, ни хлеба… И приди ей на ум забраться в чулан и украсть пустые бутылки. Старуха она старая, забрала бутылок много, пошла и упала на дворе. Соседка её, у которой она украла, с бутылками этими и подняла. Пришёл дворник, составили протокол. Макаровну отдали под суд.
Макаровна просидела в тюрьме недолго: боялись, что не доживёт до суда. Во имя правосудия дело ускорили. На первый день Фоминой недели под конвоем доставили в суд.
Макаровна покорно дожидалась своей очереди. Только глупые слёзы сами собой бежали по её морщинистому лицу.
«Украла, согрешила, — думала Макаровна, — поделом мне. Суд царский! Заботится он об нас!»
Дошла очередь до Макаровны. Ввели её в залу суда.
Перекрестилась она на образ и поклонилась на все четыре стороны.
— Как вас зовут? — спросил председатель.
— Макаровна.
— Это отчество, а имя ваше?
— Марья Данилова.
— Сколько вам лет?
— На Казанскую семьдесят три было…
— Господин судебный пристав, — сказал председатель, — нельзя ли закрыть в коридор дверь и попросить не шуметь.
Пристав пошёл исполнять приказание.
А в коридоре в это время происходило нечто странное. Какой-то человек в белой одежде, напоминающей рясу, не слушаясь сторожей, шёл к зале заседаний. И там, где Он проходил, люди останавливались, словно прикованные к своему месту.
