Я сидел на диване перед стеклянным столиком, ел разложенные Пенелопой по одноразовым тарелочкам салат из морской живности, какую‑то тушёную рыбу с жареной картошкой, попивал из высокого бокала апельсиновый сок с кусочками льда.
Константинос,. сдвинув в сторону бумаги, обедал за своим столом и, почему‑то извиняясь, растолковывал мне, что сегодня короткий день – пятница, что он очень просит меня поехать к нему в гости вместе с сотрудниками, что по дороге мы заедем за моей спутницей и её ребёнком.
Я, конечно же, согласился. Тон его уговоров был непривычен, почти умоляющ. Чтобы скрыть замешательство, я спросил, указав на его шрам:
— Откуда это?
Тот беспомощно улыбнулся. Вызвал Пенелопу. И она, убирая со столов тарелки, объяснила, что прошлой зимой Константинос особенно много работал, однажды в феврале пошёл так же после обеда вымыть руки, потерял сознание, рухнул, ударившись подбородком о край умывальника, и оказался в больнице.
Когда она вышла, Константинос поднялся из‑за стола, прикрыл за ней дверь, подсел ко мне на диван и посмотрел на меня так, что я понял – этот грек, иностранец, считает меня своим братом.
— Тяжело дома, – сказал он тихо. – Тяжело возвращаться каждый день. Я сам виноват. Жена и дети знают, что я хочу жениться на Пенелопе. Я их люблю. Но люблю и её.
…Не знаю, поймёшь ли ты меня. Я растерялся.
Пусть я забыл имя его жены, тихой, доброжелательной, несколько бесцветной женщины, имена его детей – красивых, хорошо воспитанных, редкостно скромных для семьи миллионера – мальчика и девочки, но, оказывается, они мне были дороги.
То, что он избирал новой спутницей жизни не какую‑то там соблазнительницу–секретаршу, как бывший Люсин муж, не всемирно известную красотку, как выбрал когда‑то такой же миллионер Онассис вдову убитого президента – Жаклин Кеннеди, свидетельствовало о серьёзности его чувства.
Да и сама Пенелопа ничего, кроме симпатии, у меня не вызывала. Что я мог ему сказать?
Я думал обо всём этом, когда, захватив в отеле Люсю и Гришку с его складной коляской, мы ехали запруженной транспортом шестнадцатикилометровой трассой из Пирея в Афины, где находится вилла Константиноса. Я сидел впереди рядом с ним. Люся с ребёнком на руках томилась сзади возле Галины Михайловны. Где‑то, приотстав в очередной пробке, на второй машине ехали другие сотрудники фирмы.
— Трафик! – время от времени извинялся Константинос. – Трафик!
Пахло бензином, перегретым асфальтом. Мы едва продвигались в дыме и натужном рычании моторов. Лобовые стёкла встречных автомашин жалили глаза отражениями солнца.
Когда при самом въезде в Афины мы застряли в очередной раз, Галина Михайловна и Люся одновременно закурили.
Константинос обернулся. Одуревший от духоты Гришка спал в пропотевшей рубашонке на руках у матери.
— Микро! (Ребёнок) – с укором прикрикнул Константинос. – Ноут смокинг!
Они погасили сигареты.
«А если и у Никоса с Инес за эти девять прошедших лет тоже всё начало распадаться?» – подумалось мне. От одной этой мысли стало тошно. Как ты знаешь, это самые близкие мне люди на острове. А может быть, и на всём свете.
Я уже жалел, что поехал.
— Метро! – с досадой сказал Константинос, когда мы опять надолго застряли в пробке возле какого‑то длинного забора, за которым ворочали шеями подъёмные краны, рычали экскаваторы и бульдозеры. – Делают метро.
Томясь вынужденной остановкой, он повернулся ко мне, спросил:
— А что там, в Москве Юра и Таня? В июне он приезжал отдыхать с другой женщиной. Что‑то нехорошо?
Лучше бы он не спрашивал! Меня словно прорвало. Не знаю как, используя свои скудные запасы английских, греческих и итальянских слов, я с болью, словно о личной трагедии, стал рассказывать обо всём. И о том, как Юра заставил мыть руки…
Уже в самом начале своего рассказа я, что называется, шестым чувством ощутил, что Галина Михайловна внимательно слушает, впитывает каждую подробность.
Но почему‑то не мог остановиться. Понимал, что предаю друга, выбалтываю самое сокровенное, доверенное только мне.
На миг обернулся.
Треугольное лицо Галины Михайловны, обрамлённое жидкими прядями волос, было напряжено, как голова змеи, вытянутой в мою сторону. В губах жалом торчала незажжённая сигарета. Стало ясно: она при первой возможности обо всём доложит Юре. Что разрушит нашу дружбу.
