Тетя Маруся набрала крови от поросенка, подала кузнецу ковшик и попросила испить. Панас прижал к шее бороду, подмигнул Клаве и запрокинул голову.
— И мне! — подскочил Ивка.
— На́ вот, отведай чуть! — Панас передал ему ковшик. — Будем мы с тобой побратимы теперь.
Ивка чуть отведал и погладил себя по животу.
— Теперь силы в тебе много будет, — сказал Панас и двумя пальцами, как клешней, сжал ему руку повыше локтя. — Глянь, и верно, силы много!
Ивка оглядывается: на ком бы свою новую силу испробовать? На взрослых не испробуешь. Ребята, что глядят из-за плетня, пожалуй, на одного навалятся — не одолеть.
И вдруг увидел Мурку-беглянку, бросившую своих котят. Она стоит возле сарая, отощавшая, паршивая, жадно смотрит на поросенка и облизывается. Вот на ком испробовать свою силу! Но так просто ее не возьмешь, надо хитростью. Ивка взял кусочек мяса и подразнил издалека:
— На, Мурка!
Мурка слишком старая и опытная кошка, чтобы поддаться на такой крючок.
— На, Мурка, на!
Ивка приближается к ней. Мурка стоит на месте, вытянув морду и не двигаясь с места. А он подходит все ближе и ближе. Присел на корточки и вытянул руку. И тогда Мурка, пригибаясь, почти стелясь по земле, поползла навстречу… и оказалась в руках у Ивки.
Мурка еле вырвалась, прыгнула через плетень и исчезла в бурьяне.
— Будешь знать, как бросать котят! — грозил он кулаком. — Покажись теперь только!
А Мурка взяла да и снова показалась — появилась возле сарая, жалобно смотрела на Ивку: дескать, прости меня, вернусь я к котятам, буду хорошей! Все это прочел Ивка в ее зеленых нахальных глазах, поверил ей и не стал больше ловить. Он был добрый, Ивка, и бросил ей кусок мяса.
В избу набились друзья и родные. Из кухни в горницу носились женщины, готовя угощенье. Панас резал сало на полосы, солил и укладывал в кадку: вниз — куски потолще, выше — куски поменьше, а сверху — совсем маленькие.
— Ножки — на холодец, — говорил он, откладывая их в сторону, — а эти шматки к рождеству пойдут. К престольному вот эти сгодятся. Ну, а эти к октябрьским останутся. А сюда, значит, положим кусочки на гробки́ — покойничков помянуть…
И выходило, что Паныч весь год будет участвовать в крестьянских трудах и праздниках. Панаса слушали со вниманием, словно бы он лекцию читал, даже Василий свесил голову с печки.
Ивка ухватился за дужку от кадки, но отодрать от пола не смог. Будто прибили бочонок к полу гвоздями.
— А ну-ка, мужики, помогаем ему.
Все мужчины, что были в избе, отодрали кадку от пола и перенесли в сени.
— А теперь, дорогие гости, пожалте к столу, — пригласила Клава.
Гости рассаживались. Клава поливала Панасу из ковшика прямо над тазом. Панас мыл руки с мылом, потом с ладони плеснул на бороду, круто отжал ее и расправил надвое, блестящую, курчавую.
— Эко борода, как у Маркса! — сказал Василий, подсаживаясь к столу, и все оглянулись на него, потому что заговорил он, кажется, впервые за долгое время, а это был добрый признак, и сразу стало веселее за столом.
— Во-во, — подхватил Панас. — Вся сила у меня в ней. Как улягусь спать, бородой укроюсь. Да и кладовка в ней у меня — все, глядишь, крошка застрянет…
— Ну, чистый Маркс, — смеялись в избе. — Только что помоложе.
— А что? — Панас оглядел гостей. — Я, как из армии пришел, на заводе работал, так говорили мне: далеко пойдешь, Панас, башка у тебя да руки очень соображают по металлу…
— А что ж ты в городе не остался?
— Про это дело лучше у Лариски моей спросите. Не захотела.
Женщины торжественно внесли сковородки с жареной кровью, печенкой и шипящим салом. Ивка первым схватил кусок, и никто не одернул его, потому что знали — работал он вместе со всеми и право, значит, имел. А когда разливали вино, Василий принес себе другого, и никто не знал, что это простая вода, потому что мутного пить со всеми не мог, а портить общего веселья не хотел. А Ивке налили смородинового квасу.
— У меня своя, малость покрепче будет, — сказал Василий и чокнулся с Клавой, с Панасом и со всеми гостями.
Ивка выпил квасу полную кружку, навалился на закуску, выбирая куски потолще, и ел не торопясь. Успокоил первый голод, заметил: что-то изменилось в избе. Стены раздвинулись, потолок приподнялся, за столом посветлело. Гости стали видеться, как в кино, — крупно и ясно, и какими-то особенными были Панас и мамка, сидевшие рядом. Глаза у Панаса прозрачные, как вода из лесного ручья, а мать совсем как девчонка. Подавала Панасу самые поджаристые кусочки, и тот, оглядев кусок с разных сторон, прятал его под усы, а когда жевал, борода шевелилась как живая.
