Елохин все сказал верно, хоть и не до конца. Но где этот конец, я и сам не знал. Кто–то заметил, что самый большой город все равно состоит из многих деревень. В самом деле, разве нет общественного мнения двора и переулка? Разве все равно, как поставлены дома, есть ли скамейки в скверах? И в деревне и в городе человек живет прежде всего в самой малой ячейке, и многое зависит от того, как в ней живется.
Закрыть районку? Нет, я был согласен с Елохиным.
Следующая наша затея касалась ответов на вопросы газеты. Различные районные начальники не торопились отвечать Елохину на его короткие и совершенно беспощадные, как выстрел в упор, письма.
Мы созвонились с художником областной газеты, послали ему набросок, и вскоре пришел по почте пакетик с цинковым клише. Называлось это «Малопочетный бюрократический знак».
Пресс–папье. К нему на двух цепочках подвешен срез дубового пня с годовыми кольцами. На срезе изображен по плечи плотный лысый человек с головой, вросшей в эти самые плечи. Он изображен к нам спиной, он неприязненно косится через плечо, а по краю среза идет надпись: «Отстаньте от меня!»
Четверг был днем Елохина. В этот день регулярно, каждую неделю, выходила полоса писем читателей под общим заголовком «Макарьино, редакции», с очередной беседой Елохина «Напишу–ка я в газету…» В четверг и появилось в полосе писем изображение Малопочетного знака вместе с ехидно составленным «Положением о награждении» и списком ближайших кандидатов: директор леспромхоза, главный врач районной больницы, заведующая швейным ателье. Было указано, кто из них сколько недель или месяцев не отвечает на запрос.
Мы с Колей никак не думали, что наша немудрящая выдумка произведет такой эффект. На третий день, как по команде, посыпались ответы от всех поименованных лиц. Встревоженный басок директора комбината бытового обслуживания говорил в телефон:
— Вы вот чего, ребята. Вы погодите два денька. Новые точки открываем, замотались совсем. Через два денька разберусь я с этой историей и дам ответ. Верите — никак не управиться.
Только раз и побывал в печатной машине Малопочетный знак, только раз и мазанули клише липкой типографской краской. Награждать так и не пришлось никого. И мы с Колей смотрели друг на друга с какой–то новой привязанностью. Он вошел во вкус и не давал мне ни отдыху, ни сроку. Даже стишки заставлял сочинять. И я послушно обращался через газету к очередному начальнику:
Строй тротуар, покуда сушь!
Дни осени все ближе.
Немало неповинных душ
В осенней тонет жиже!
Кажется, что–то подобное я уже сочинял когда–то. Вообще, газета в сельском районе неизбежно повторяет себя, ходит по кругу, называемому хозяйственным годом. Ну, не по кругу, так по спирали. Отзвенели новогодние куранты — и пошла писать районка, и всем в редакции известно, когда про что писать. Зимой — о снегозадержании и сдаче скота на мясо. Весной — разумеется, о посевной. Летом — об уходе за посевами, культурных пастбищах, подъеме зяби. Осенью — об уборочной, переходе скота в стойла. А там, глядишь, опять зима, итоги хозяйственного года. И снова бьют куранты, начинай сначала. Прибавляется в районе специалистов, техники, сортовых семян, удобрений, сложнее становятся задачи, мощнее хозяйственные мускулы, но все так же вслед за зимой приходит весна, а за летом — осень.
Хлопоты над полосой писем сблизили нас с Блохиным, а тут его Гришке исполнилось полтора года — дата не столь круглая, чтобы созывать родню, но вполне достаточный повод, чтобы пригласить меня в гости на пирог–рыбник.
На верхушке макарьинской горы недавно выросли два длинных стандартных дома, по двенадцати квартир. В одном из них и жил Елохин. Окно кухни выходило на зады, на дровяные сараи, зато из обеих комнат открывался вид на крыши Макарьина, лежавшие в зелени деревьев, как в ручье камни лежат среди зеленых водорослей, на крутой поворот реки, на дальние лесные холмы, где зеленое переходило в синее.
У открытого окна и был накрыт стол.
Виновник торжества, наполовину белобрысый, наполовину рыжеватый, с голубыми глазами навыкате, был усажен на кровать и снабжен игрушками. Стоило на него взглянуть, как он сжимал кулачки и угрожающе выпячивал нижнюю губу, «делал силача», хотя поглядывал при этом добродушно и весело. Гостю полагалось пугаться. Беседе этот веселый малый не мешал. Пятилетняя девочка стирала в углу комнаты что–то кукольное, а потом залезла на кровать к брату и, лежа на спине, задрав смуглую ножку, согнутую в коленке, обвязывала коленку платочком и что–то ей шептала — играла в дочку.
