Ни одного нового предмета мебели. Нигде не валяется недоеденный кусок.
Я глянул на печь, и у меня в глазах зарябило от детских лиц, очень похожих одно на другое, черноглазых, с густыми мохнатыми бровками. Они выглядывали с печи ухом к уху, как на плакате. Встретившись со мной взглядом, один мальчуган спрятался, остальные помалкивали. Мальчик постарше ответил мне:
— Здрасте! Володя рубашку переодевает. Он вас в окно увидал.
На печь они залезли не греться, хотя июнь был холодный. С печи не выгонят, можно досмотреть спектакль.
Я сел на лавку и поставил на пол чемоданчик.
Послышалось сухое постукивание, и на двух руках, раскачивая себя как маятник, через порог перемахнул Сырорыбов. Ног у него не было почти до самого паха, руки опирались на деревянные, отполированные ладонями колодки. Он был тоже черноглазый и с мохнатыми бровями. Глаза у него быстро переходили с предмета на предмет и поблескивали, щеки то покрывались красными пятнами, то бледнели. На его лице выражалась тревога и в то же время простодушное смущение и удовольствие. Я тоже смутился, не зная, как разговаривать с человеком, лицо которого находится на уровне моего бедра. Но Сырорыбов меня выручил: поздоровался, протянув мне очень цепкую и длинную руку, мигом захватился за лавку и вдруг оказался сидящим у стола. Тут он слегка набычился — видимо, оробел. Я рассмотрел его. Володе Сырорыбову было никак не больше двадцати лет.
Не успел я обмолвиться, что приехал из редакции, как Сырорыбов спросил как бы со сдержанным восхищением, которое я готов был принять за насмешку:
— Вы — новый ответственный секретарь? Мне Николай Иванович говорил.
Николаем Ивановичем звали Елохина, заведующего отделом писем. Как я вскоре заметил, Сырорыбов относился с восхищением решительно ко всему, что имело отношение к редакции, — казалось, он придет в восторг и от редакционной вешалки. На то, однако, были причины.
Я вручил ему Почетную грамоту. Затем — квитанцию подписки на журнал «Рабоче–крестьянский корреспондент». Затем — авторучку с золотым пером: Василий Иванович, видно, ценил своего селькора. При этом Сырорыбов вспотел от смущения и повторял только: «Спасибо… куда столько… спасибо…»
Разложив перед собой награждения, он покачал головой.
— Денег в тот месяц тоже много прислали, больше двадцати рублей.
— Двадцать четыре семьдесят, — сказали с печи.
— Что ж, значит, заработал. Как твои братья, помогают тебе?
Головы попрятались и вновь завылезали по одной.
— Как не помогают! — Сырорыбов по–хозяйски метнул взгляд на печь. — Придут со школы, пожуют кой–чего и бегут по моим делам. Кто в правление за цифрами, кто в гараж, кто на ферму. Этот на почту наряжен бегать, знает уж свою дорогу. Все приспособлены… Вот за мотоколяску передайте Василию Ивановичу большое спасибо. На полгода раньше пришла. Теперь я на колёсах, катись куда хошь. Маленько поучусь — и в Макарьино приеду, в редакцию. — Он опять сказал слово «редакция» со скрытым восторгом.
— Володька, верно — золотая ручка? Покажи! — попросил голосок.
— После поглядишь, — сурово отозвался Сырорыбов. — Еще к тете Нюше сбегаешь. — Он словно спохватился. — Федь, ну–ка подай альбомы. Знаешь?
На столе появились два толстых альбома, скорее всего тоже подаренных редакцией: вряд ли в этом доме нашлась бы лишняя копейка.
Листы альбомов были сплошь заполнены пожелтевшими от клея вырезками из макарьинской газеты, а одна вырезка была обведена красным карандашом: Сырорыбова напечатала областная газета.
Я листал альбомы, изредка поглядывая на Володю, который вел себя как начинающий поэт, стихи которого читают у него на глазах: вытягивал шею, стараясь угадать, в каком месте я читаю, краснел и мял руки.
Года три назад — об этом мне наскоро рассказал Елохин — Володя открывал ворота… Когда едешь по Макарьинскому району, приходится то и дело выскакивать из машины — изгороди, которыми обнесены посевы, пересекают дорогу. Малые ребята промышляют себе на сласти тем, что поджидают очередную машину, открывают перед ней ворота и закрывают их, когда машина пройдет. Компания делит медяки, брошенные с машины. Открывал ворота и Володя Сырорыбов, только не ради сластей. Пенсии хватало на один зуб, а колхоз как–то не мог найти занятие безногому парнишке.
