— Сколько же вы пройдете за лето?
Не умею тебе сказать, паренечек, Сашенька. Оно бы ничего, да вот лошади колхоз не дает. Все молодым меня считают. А я ведь уж не в молодых годах. Бывает, устану.
Саша умолк, покусывая губы, и вдруг пришел в восторг:
— Знаете, сколько? Две тысячи пятьсот! За лето вы пройдете две тысячи пятьсот километров!
— Неуж столько? Вот за нетелей не платят, а их хуже нет пасти. Молодые, ничего не знают — оводы их доймут, они домой бежат, а за ними и путная корова уйдет. Прежде–то по шести копеек в сутки с нетели платили.
— За лето вы можете до Турции дойти!
— На что до Турции?
— Я — к примеру.
— Захар Петрович орден получил, Трудового Красного Знамени, — сказал Елохин. — Небось не напомнит.
— Твою заметку, Николай Иванович, хозяйка нынче в передний угол повесила. Увидишь, как домой придем. «Дворец хрустальный».
— Была такая, — кивнул Елохин. — Считается фельетон, хотя я писать фельетоны не умею. Зато злости в той заметке много. Понимаешь, — Елохин обернулся ко мне, — хозяйка на ферме работает, а котловой попался никудышный мужичонко, пьющий. Ну, заморозил котел, иней на стенках блестит, красота, дворец. Отсюда и название заметки. Горячей воды нет, вымя подмыть нечем, фляги из–под обрата заледенели. И никто внимания не обращает на этот дворец. Сочинил я заметку прямо на месте и продиктовал по телефону. Василий Иванович лично принимал, записывал своей руководящей авторучкой, — некому было записать, все были в разгоне. Тут же заметку в набор, полосу переверстали, назавтра — подписчикам. Ну, недолго иней сверкал. Это все дело прошлое, но с тех пор появился у нас ценнейший селькор — вот, перед тобой сидит, передовой пастух Макарьинского района. Толковые заметки пишет.
Захар Петрович только головой покачал.
— Как, Петрович, ничего новенького не нацарапал?
— Придем, покажу. Есть маленько.
…Все это мне не то вспоминалось, не то снилось. Но усталость от хождения по лесу подтверждала, что это не был сон. Сквознячок все так же тянул сквозь ситцы, комары играли на гребешках, обтянутых папиросной бумагой, дикарские кровожадные песни. Где–то хлопнула дверь — должно быть, в соседнем доме. От этого звука я проснулся и прислушался к тихим голосам, которые уже давно слышал сквозь дрему. Говорил Коля Елохин:
— …вроде святого. В давние годы вступил в партию и сразу личное хозяйство свернул. Да вот я тебе про канаву расскажу. Не слыхал? Знаменитая история, многие знают.
Значит, так. В нашей бригаде есть скотный двор. Стоит на отшибе, на горушке. В других бригадах давно уже качают воду электричеством, а у нас водопровод не проведешь, надо копать канаву без малого в два километра. И трубы прятать глубоко в землю — морозы у нас, сам знаешь, какие. Земляные работы станут дорого, колхозу накладно. Техника по нашим горкам не пройдет.
Попробуй потаскай воды на пятьдесят коров! А ведь носили на плечах, на коромысле. Вот батя и говорит однажды в правлении: «Я сделаю. И денег не возьму». Посмеялись, конечно, приняли в шутку.
В тот же вечер батя все облазал, обмерил и сам план начертил. Могу сказать — толково начертил, только в одном месте ошибку допустил — можно было срезать угол, выиграть метров сорок. Назавтра лопату наточил — и к ручью, откуда начало водопроводу должно быть. Заметь, днем он в колхозе работал не хуже других. А канава ему была вроде вечерней прогулки. Копал когда–нибудь землю? Ну вот.
Сперва работал помаленьку, примерялся. Потом стал давить на всю железку. За вечер иной раз проходил три–четыре метра полного профиля, а то и пять. Грунт тяжелый, целина.
Стал батя спадать с тела, глаза — как на иконе у господа бога. Деревня и ахала, и потешалась: никто не верил, что толк будет. Доярки — и те головами качали, мол, рады бы верить… Мать попробовала пошуметь и отступилась, с батей много не нашумишь. Я однажды спросил: «Помочь?» — «Не надо». Только и разговору вышло. Другой раз спрашиваю: «Зачем ты, батя, так?» Тогда он уже крепко уставать начал, другой раз во сне зубами скрипел, — потому, может, и разговорился: «Раз я коммунист, значит, не для своего брюха живу». Видишь, какой долгой беседы меня удостоил. Пойди объясни ему насчет сочетания общественного с личным — двинет лопатой, и хорошо, если плашмя. А то и не встанешь!
