«Мало полюбить человека, — думал он, — нужно бороться за него… вот так: сегодня не любит, а завтра — на всю жизнь!»
Олана видела грусть на лице Никиты и, чтобы Никита радовался, прижималась щекой к нежной шкурке песца, улыбалась. Никита делал вид, будто не замечает этого.
«Хорошо, когда сделаешь человеку приятное…» А сможет ли он всю жизнь так?.. Ей?! Да! Он сильный, смелый, молодой…
Олана вдруг сказала:
— Если люди вместе, вот как мы с тобой, им ничего не страшно…
— И если любишь, — добавил Никита громким радостным басом.
Стало тихо, и оба они услышали: из бурелома выдирался лось, желтой глыбой переваливаясь по сугробам, вскидывая копыта, фыркал от падающих на его спину пластов тяжелого слоеного снега. Остановился у черного кедра под голубыми ветками, опушенными снегом, обнял шеей ствол, почесался, пуская из ноздрей по два облачка, стал тереться боком об кору. Кедр загудел. С вершины посыпалась снежная крупка. Сухо хрустнула ветка. Метнулась чья-то тень.
Лось вздрогнул — вытянул тяжелую гривастую голову рогами вперед и замер, как изваянный из камня.
Никита только сейчас вспомнил, что он, Никита Бахтиаров, — охотник, завозился, снимая карабин с плеча. Мешали рукавицы… Пальцы ожглись о железо, сдвинули затвор. Дуло направилось на лося. Лось прихлопнул глаза, совсем оцепенел.
— Сейчас богатой станешь! — прошептал Никита Олане.
Олана вдруг остро возненавидела его широкие плечи, натуженные щеки, прищуренный глаз и ударила его по руке.
— Дурак парень! Смотри, как красиво. Ах, стоит — дышит…
Никита передернул плечами, обидчиво поджал губы:
— Жалко? Не мешай! Не твое дело… Я метко стреляю!
Олана грустно засмеялась. Ей стало больно от того, что Никита не послушался. Взглянула на поляну. Лось не двигался. Никита снова приложился щекой к карабину, снова прищурил правый глаз — вот-вот выстрелит. Сердце будто упало. Захотелось заплакать. «Не слушается».
— Не надо, Никита, ну, милый… — скрипнула от злости зубами: — Хах! — Обхватила его сзади за плечи, опрокинула на себя, захохотала от радости, что дуло вскинулось к небу: выстрел прогремел, цокнуло эхо. Где-то протрещали ветки, послышался топот, а сверху с ветвей повалил хлопьями снег, осыпал их обоих. Голова у Никиты тяжелая, да и сам он тяжелый, а глаза раскрылись, стали большими, красивыми, с огоньком. Щеки горячие, лицо мягкое… Обняла. Искала губы. Нашла. Теплые, теплые!
Дыхания не слышно. Разняли руки — лежат рядом на снегу молодые, счастливые, немного стыдно обоим от охватившей их радости первого поцелуя.
Над ними опрокинулось равнодушное небо и тихие яркие зеленые ветки сосны. Воздух пахнет снегом и сосной, и никуда не хочется уходить.
Лежал бы вот так Никита долго-долго, а Олана любила бы его, целовала…
«Это она просто так поцеловала меня… Играла, — с сожалением подумал он. — А кто ее знает? …А может быть…» — и взглянул на Олану.
Олана тихо дышала, задумчиво смотрела в небо.
— Ланка! — позвал Никита. — Что я тебе скажу…
— Молчи. Не говори ничего. Мне хорошо. Послушай, как сердце поет…
— Это ты меня любишь, Олана.
— Не знаю, Никита.
— Полюбишь, — встал. — Давай руку!
Не взяла — сама встала. Отряхнулась от снега. Лицо у Оланы строгое.
— Не отставай от меня, Никитка…
Не отстанет он, не отстанет! Навстречу — березы, кедры, высокие тощие ели. Поляна за поляной… Овраг за оврагом, кусты, сосны, камни… Поет он песню о дереве, которое листьями пьет дождевые капли, дышит вечерней прохладой, греется зноем, шумит ветвями от ветра, шепчется, шепчется с ним, осенью засыпает и спит зимой в снеговой постели…
Под разлапистыми тяжелыми кедрами встала темным срубом изба! Здесь жил Багыр.
— Ну, вот и все. Пришли, — вздохнул Никита. — Я обратно уйду.
Олана отрицательно покачала головой:
— М-м, не уходи.
— Отец твой — враг мне.
— М-м, нет-нет.
— Ссора будет.
Олана схватила за руку Никиту, прошептала:
— Не уходи, Никитка… — будто что-то обещая, и Никита поймал себя на мысли, что она любит его.. Любит!
…Изба молчала. Дверь закрыта. Не встречали лаем собаки. Огонь не горел в окне, дыма над крышей не видно… И эта пустота сжала сердце Никиты тревожной болью.
