...Небольшого роста, со скромным, живым и задумчивым лицом, простой и даже немного застенчивый на вид, Сергей Миронович Киров всегда создавал вокруг себя атмосферу внимания, уважения, подъема и любви. «Его удивительное ораторское искусство, – писал известный журналист Михаил Кольцов, – было, собственно, не искусством, а органическим, естественным проявлением искренней, честной и красивой революционной личности».
Но еще обаятельней Сергей Миронович был в непосредственных встречах с людьми... Работая в Ленинграде, он приехал как-то на большую стройку и увидел разбросанные материалы, кирпичи. Обращаясь к хозяйственнику, спросил: «Скажите, пожалуйста, сколько стоит один кирпич?» – «Копеек десять», – ответил тот. «Ну а если бы всюду валялись гривенники, неужели вы так же равнодушно проходили мимо и не подобрали бы их?» Надо, говорил он в одном из своих выступлений, воспитывать в каждом трудящемся заботливое и бережное отношение к городскому хозяйству, к улице, мостовой, мостам, трамваям, дому...
Киров был тесно связан с комсомолом, считал его самой надежной, самой революционной школой для подрастающего поколения. Он очень любил детей, следил за работой пионерской организации Его забота о пионерах, школьниках сочеталась со строгой требовательностью.
«Двенадцатилетние ребята, – говорил Сергей Миронович, – разбираются в своих поступках и могут за них отвечать. Нужно только к ним умело подойти».
Недолго, всего сорок восемь лет, прожил на свете Сергей Миронович. Злодейская пуля классового врага сразила его, когда Киров был в расцвете сил.
Из большого его творческого наследия в эту книгу включено несколько отрывков из писем 26-летнего Сергея Кострикова к любимой девушке, другу, невесте, а потом и жене – Марии Львовна Маркус. Написаны они в тюрьме.
М. Л. Маркус
Не ранее 16 сентября 1911 года
Дорогая Мария Львовна! Тревога оказалась ложной, я остался здесь еще minimum на две недели[1]. Жаль, но ничего не поделаешь, до сих пор, очевидно, нет никакого ответа из Томска, и когда он будет, аллах ведает. Огорчает меня это промедление и потому, что, пока я здесь, Вы слишком много «носитесь» и расточаете свою нервную энергию, что, конечно, влияет на Вас очень отрицательно. И мне почему-то кажется, что, когда я уеду, Вы будете чувствовать себя спокойнее. Знаете, какие бы прочные нити ни связывали людей, но чем большее расстояние разделяет их, тем слабее чувствуется эта связь. Это физический закон. Чем ближе друг к другу люди, чем они чаще имеют возможность взаимно напоминать о себе, тем больше волнений, переживаний и проч. Это во-первых.
А во-вторых, чем ближе к Томску, тем, следовательно, ближе к результату. Не так ли? Когда я увидел присланные мне Вами вещи, мне стало просто стыдно. К чему все это? Зачем новая шапка и прочие теплые вещи? Бессребреница! Так Вы легко можете обанкротиться, и Вас, как злостного банкрота, отправят по моим следам. Я понимаю, можно жертвовать и духовно и материально, но ведь всему должен быть предел.
В общем, конечно, все это мелочи, но они очень характерны, и вот почему. Чем большее участие Вы принимаете в моей судьбе, тем ярче мне представляется свое ничтожество... Не думайте, что это плод мимолетного настроения. То же самое я испытывал неоднократно и на свободе.
Если Вы вспомните Достоевского, то это Вам станет понятным. Бессмертный душевед Достоевский! Как много мы имеем его в себе! Помните Карамазовых? Как только является куда-нибудь вселюбец Алеша, окружит своей нечеловеческой любовью хотя бы самую заскорузлую душу, разрывающуюся от бремени греховности, – начинают открываться человеческие души, и все свои мерзости люди видят как в зеркале. Вспомните также Ивана Карамазова. Человек, который не впускал в свою большую душу ни одного смертного за всю свою мятежную жизнь. Но Алеша через свою безграничную любовь к людям проникает и туда, и твердый как скала (Иван) начинает постепенно таять и живо переживать весь ужас существования человека. Здесь впервые Иван встал на грань безумия. Вот эта философия, которую я назвал бы философией «от души», до последней степени близка мне. Но одновременно с этим разум (буде награжден я таковым) развивает другую философию, диктует иные отношения к людям, другой взгляд на окружающее. Получается противоречие, от которого и в темнице не спасешься. Наоборот: именно здесь она сказывается особенно ярко, потому что, где же, как не здесь, можно воочию видеть все уродливости и безобразия человеческой души... Тюрьма удивительно обостряет проникновенность в самого себя и заставляет заняться самоанализом.
