Напоследок ощупывав труп глазами, Мегре попросил Люку поискать вокруг поджелудочную железу и почки покойника. Когда тот вернулся ни с чем, направился к просеке, вдоль которой тянулась высоченная ограда из кованого металла, и с интересом ее осмотрел. Она, как говорилось в «Правилах внутреннего распорядка санатория» была сооружена в 1904 году, после того, как зимой 1903 года одна из пациенток, дальняя родственница Жоржа Клемансо, будущего премьер-министра, среди бела дня подверглась нападению волков, во множестве водившихся тогда в окрестных лесах.
Колонны из шероховато обветренного красного кирпича, стальные копьевидные стержни, ажурные узловые соединения были сделаны на славу, как все в старину. Оценив их по достоинству осязанием ладоней, Мегре подошел к воротцам, закрытым массивным висячим замком.
– Его часто открывают, – сделал вывод Люка, внимательно осмотрев замок.
– Это невозможно! – энергично возразил профессор Перен. – Ключи есть только у меня и консьержа.
– Понимаю вас, доктор, – тепло усмехнулся комиссар. – Вы ведь, как добропорядочный гражданин, с молодых ногтей уверены, что замки открываются одними лишь ключами? Смотрите, cela connu comme le loup blanc[6].
Мегре, окинув внимательным взглядом землю под калиткой, поднял заржавленную проволочку, придав ей нужную форму, двинулся к воротцам. Спустя секунды, профессор крутил в руке посрамленный замок.
– Я бы хотел с вами перемолвиться с глазу на глаз, – сказал ему Мегре, после того, как тот посмотрел на него с уважением.
– Разумеется, комиссар.
Они бок об бок пошли по тротуару вдоль ограды.
Небольшая черная гадюка, гревшаяся на нагретой солнцем брусчатке, прытко дала деру.
– Мне кажется, вы знали этого человека, – сказал Мегре, проводив змею неприязненным взглядом. Он не любил змей, и более всего – гадюк.
– Разумеется, знал, – бесстрастно ответил Перен. – Как и все присутствующие, кроме вас, большого любителя домашнего уединения. Он – бывший мой пациент. Около трех недель тому назад я выписал его из санатория за неоднократные нарушения режима и отказа от важных процедур.
– Понятно. Неудобный, значит, был человек.
– Это не то слово.
– Вы кого-нибудь подозреваете?
– Случайные драмы жизни до смешного отрежиссированны[7], – проглотил профессор пилюлю из своей серебряной коробочки.
– Значит, подозреваете…
– Нет, я никого не подозреваю. Я знаю, в санатории есть люди, преследующие цель любым способом поставить мое дело под свой контроль, а если это не удастся – уничтожить его. Думаю, убийство Делу на их совести.
– Зная это, вы ничего не предпринимаете?
– Знаете, Мегре, есть дела, которые должны пройти через все! Через огонь, воду и медные трубы, должны пройти, чтобы стать жизнеспособными. Без врагов и недоброжелателей, без заговоров, ничего толкового, крепкого, вечного не получается.
– Но ведь враги убивают?!
– Да, убивают, держа тем противника в форме.
– Волчья у вас философия, господин профессор, вот что я вам скажу…
– Отнюдь. Мартен Делу был обречен на смерть всей своей жизнью, всеми своими поступками.
– Какие поступки вы имеете в виду?
– Я знаю о нем мало. Лишь то, что он был недобрым человеком И то, что сейчас ему хорошо.
– На небесах?
– Да, – странно улыбнулся профессор.
Тут сзади раздался крик:
– Господин комиссар, господин комиссар, вас госпожа Мегре спрашивает!
Обернувшись, они увидели консьержа Жерфаньона, спешащего к ним со всех ног. В его длани, простертой к комиссару, чернела трубка радиотелефона.
Профессор Перен полагал, что телефонная связь с «большой землей» приносит пациентам больше вреда, чем пользы, и потому в санатории ею пользовались лишь немногие и то по разнарядке, лично им составленной. Мадам Мегре в этом документе было дозволено звонить супругу лишь в светлое время суток.
Подумав: – Как всегда вовремя, – комиссар извинился перед главой клиники, взял телефон, поздоровался с супругой: – Здравствуй, дорогая, – и по мощеной кирпичом дорожке повернул в лес.
– Ну, как ты там, милый? – голос Луизы сочился сочувствием.
– Все нормально, дорогая. Профессор сказал, через месяц-другой у него, скорее всего, не будет повода удерживать меня здесь.
