Тут я увидел Раису с Томасом.
Мы учились в одной группе. Раиса была женственной, спокойной и склонной к полноте, видимо, поэтому все называли ее полным именем. Среди остальных девчонок группы она выглядела классической девушкой рядом с преждевременно созревшими подружками, потому что со вчерашними тихими и скромными абитуриентками после зачисления происходили странные метаморфозы: нормальные симпатичные девчонки начинали уродоваться косметикой, простецкими до развязности манерами и курили так, словно каждая сигарета последняя перед атакой.
Раиса в крайности не впадала, к ребятам относилась как к сильной, но явно неразумной половине человечества. Которая, однако, при случае может быть полезной. Во всяком случае, из дружбы с Томасом она извлекала массу выгод.
Томас был высок, нескладен, он изображал из себя циника, старательно записывал лекции, конспектировал первоисточники.
У меня с ней отношения были самые обыкновенные. Изредка ловил на себе ее долгие задумчивые взгляды, после которых Раиса кивком отбрасывала на спину темные блестящие волосы, словно избавлялась от каких-то тайных мыслей. Садилась рядом со мной на лекциях, занимала место в столовой, два раза сходили в кино.
В тот вечер Раиса была в легком открытом платьице и предельно женственна; взволнованный близостью с ней, Томас был весел и оживлен. Посидели в кафе. Потом пошли на карусель. Раиса шепнула: «Надоел он мне до страсти…», и мы убежали, оставив Томаса носиться на фанерном истребителе. Бегство сблизило нас, как заговорщиков. Вечер, тишина, далекая музыка с танцплощадки и легкий пух, лежавший под ногами теплым невесомым снегом, делали мир добрым и пушистым. И неожиданно я начал рассказывать об отце… Раиса слушала внимательно и сочувственно, изредка понимающе кивала, отчего волосы падали на щеки, и она убирала их плавными неторопливыми движениями, словно боялась помешать мне выговориться.
Сначала это вызывало лишь тихую благодарность. Но, машинально выбирая из волос Раисы запутавшиеся тополиные пушинки, я осторожно привлек ее к себе. Она коротко вздохнула и подалась мне навстречу… Все, что произошло потом, вспыхнуло в нас обоих одновременно. У меня все же хватило ума понять, что Раису толкнула ко мне не пламенная любовь, а скорее извечная женская потребность любить, жалеть, успокаивать.
После разрыва с отцом мама вроде бы не изменилась. Иногда по привычке ставила на стол три столовых прибора, это отец установил, чтобы были полные столовые приборы и накрахмаленные салфетки белыми конусами.
После первого курса я собрался узаконить наши отношения с Раисой и, пока она отдыхала у родителей, начал делать дома капитальный ремонт. Мама пошла покупать обои, но вместо десятиметровых рулонов ей подсунули семиметровые. Я пошел в магазин разбираться. Продавец, здоровый молодой парняга, сделал вид, что ничего не понимает. Слово за слово, схватились с ним врукопашную, расколотили витрину. В течение всего года в душе кто-то подтягивал невидимую струну, она наконец лопнула с высоким жалобным звоном, и какая-то неведомая злая сила захлестнула меня, переполнила, требовала выхода, решения, поступка. Приехала милиция, составили протокол…
В сентябре я опять стоял на ковре в кабинете декана, выслушал много слов о своем поведении, недостойном звания студента. В тот же день я пошел в военкомат. Не ради искупления вины, конечно. Просто биология в моем представлении была тогда «отцовской» наукой, а значит, как и все связанное с ним, для меня фальшивой и ненужной.
Мама переехала в этот городок через полгода после моего отъезда в армию. На свою родину, где родилась, росла и встретилась с отцом, когда тот еще студентом проходил практику на местной птицефабрике. Ее родителей давно не было в живых, на месте их старого домика стояли типовые пятиэтажки, от прошлого остались только память и родные могилы.
Я приехал сюда прошлой осенью, в ноябре. От вокзала до своего нового дома шел пешком, потому что с момента, когда старшина роты выдал проездные документы, торопиться стало некуда. Почетные обязанности закончились демобилизацией, но состояние было такое, словно сбежал с лекции: восторженное чувство неограниченной свободы, а где-то в глубине души тайная тревога за завтрашний день.
