Кажется, в июне 1903 г. в число членов Киевского Комитета вступил - не помню уже откуда - приехавший товарищ, его мы звали Александром. Настоящая его фамилия Исув.
Он занимал позднее видное место в меньшевистской партии и считался выдающимся "практиком". Фальшивый паспорт, с которым он появился в Киеве, возбудил подозрение полиции. Снятую им комнату он должен был поэтому оставить и искать ночлега у разных лиц. Для этого он довольно часто приходил ко мне, а, кроме того, еще чаще нам приходилось встречаться, обсуждая всякие комитетские дела. Трудно себе {59} представить две человеческие породы более разные, более противоположные, чем он и я. Он был до невероятности худ, слаб и, как труп, бледен. У меня бицепсы 42 сантиметра в обхвате - наверное толще его ноги.
Он всегда был серьезен, угрюм, никогда не смеялся, изредка на губах пробегала тень чего-то отдаленного, похожего на улыбку. А я, признаюсь, никогда не упускал случая повеселиться и посмеяться. Для него не существовало ничего, кроме революции и "служения рабочему классу". Революция захватывала и меня, всё же было кое-что и вне ее. Он читал только марксистскую литературу, больше всего нелегальную, ее превосходно знал и особенно историю революционного движения в России. Последнюю я знал плохо, но я читал многое другое, например, историю философии. К этому моему чтению Александр относился с великим подозрением. Его глубоко возмущало, что я не считаю Плеханова философом. "Не по чину берете, критикуя Плеханова", - говорил он мне.
В нашей "кампании" постоянно велись разговоры и споры о разных частях марксовой доктрины и не всегда они приводили к славословию Маркса. Исув никогда в этих спорах не участвовал. Он считал их лишними, я бы сказал "греховными". "Начали косточки Маркса промывать", - недовольно замечал он. В моей комнате были вещи, от которых он отворачивался с нескрываемым отвращением: тяжелые гири и штанги. Ему было непостижимо, что человек, называющий себя социал-демократом, даже просто интеллигентный человек, может увлекаться атлетикой, грубым "цирковым" делом - поднятием тяжестей. Такой человек, по его мнению, не может быть серьезным революционером. "Прочитайте биографии всех известных революционеров в мире и ни одного не найдете, кому в голову бы пришло ворочать гири". Найдя однажды у меня на столе "Так говорил Заратустра", Александр сказал: "Вы и это читаете?" - и брезгливо, точно это была какая-то похабная книга, {60} ее от себя отстранил. Желая его подразнить я стал доказывать, что у Ницше есть специально ему - Александру - посвященная глава - "О ненавидящих тело". Тело он, несомненно, презирал. Я считал его монахом. Я был уверен, что он никогда не знал женской ласки, отворачивался, бежал от нее.
В нашей квартире, да и во всей нашей группе, часто шли разговоры - почему мы участвуем в революции. "Участие в ней, - говорил Александр, - диктуется долгом пред угнетенным пролетариатом, мы должны отдать все наши силы для его освобождения, это принудительное веление совести". Никто из нашей коммуны и ближайших к нам товарищей не стоял на этой точке зрения. Мы находили, что служение революции, "общественному благу" не должно чувствоваться долгом, чем-то извне диктуемым, принудительным. Если это долг, обязанность, тогда те жертвы, которые личность несет при царском режиме, участвуя в освободительном движении, ей неизбежно будут казаться тяжелыми. Нужно так организовать свою психику, чтобы на все тяжелые испытания (тюрьма, ссылка, избиения) отвечать извнутри идущим "Наплевать, я на это шел, я знал, чем это мне грозит".
Вместо чувства "приказа", "веления" ("ты должен"), должно быть чувство свободного: "я того хочу". "Хочу", идущего не от "я" эгоиста, а от развиваемых личностью альтруистических эксоцентрических чувств ("Очерк альтруистической морали" Гюйо очень читался!). Из нашей группы ленинцев по меньшей мере человек пять-шесть (два брата Зеланд, я, Пономарев, Мельницкий, кажется - Бьянки) строили свое "хочу" на Ницше и Гюйо. Вязалось ли это с "Что делать" - особый вопрос. "Если участие в революции, - возражал Александр, - базируется не на долге, а только на "хочу", то ведь может наступить момент, когда вы скажете: Не хочу". "Да, - отвечали мы - такой момент, теоретически рассуждая, может наступить, но если он {61} наступит - неужели нужно будет тянуть революционную лямку по принуждению, под хлыстом?". Разговоры на эту тему обычно кончались тем, что Александр хлопал дверью и уходил. Он заявлял, что "никогда и ни при каких условиях из революции не выпадет. Те, кто участвуют в ней по долгу - до конца жизни останутся революционерами, тогда как те, кто допускают уход из революции, этим самым обнаруживают, что у них к революции неустойчивое и подозрительное отношение".
