Не произошло резкого улучшения воспитательной работы в магазинах № 28, 44 и столовой № 80.
Редки встречи молодежи с ветеранами труда.
Не изжиты случаи нарушения правил торговли.
За первый квартал — 22 товарищеских суда, за второй квартал — 44 товарищеских суда.
В резолюцию: улучшить лекционную работу, ввести в практику регулярные «громкие читки», систематически выпускать стенгазеты.
На площадь колонны не выпускали, хотя стоявшие в оцеплении милиционеры и курсанты не препятствовали любому желающему в одиночку выйти и посмотреть на площадь, изготовившуюся к торжественной встрече.
С правой стороны от памятника Ленину, в центре площади была выстроена «красная трибуна». Над трибуной на транспарантах полыхали приветствия Ленину и лозунги, почерпнутые из еще как бы не оглашенных «апрельских тезисов»: «Никакого доверия Временному правительству!», «Долой министров-капиталистов!», «Мир народам!», «Хлеб голодным!».
Площадь всей своей шириной выходит к Неве, и вот как раз посередине, у набережной, там, где ступенчатый спуск к воде, возвысилась «черная трибуна», зловещая цитадель контрреволюции. Затянутая в черную ткань трибуна пестрела мрачными лозунгами на белой и черной материи: «Война до победного конца!», «Солдаты — в окопы!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Временному правительству — ура!». Но главное, посредине трибуны угнездился огромный черный двухголовый орел, раскинув в разные стороны метров на пять черные крылья с растрепанными на краях перьями. Хищно раскрытые клювы змеились изогнутыми языками.
Если на «красной трибуне», где был установлен микрофон, в ожидании высоких гостей прохаживались только распорядители с повязками, то на «черной трибуне» было тесно от контрреволюционеров в котелках, офицерских фуражках, шляпах, были даже две шляпы со страусовыми перьями, а какой-то капиталист пришел в полной униформе, в цилиндре и с мешком денег, на котором по трафарету было наведено «Награблено».
Но главное украшение и главную декорацию праздника должны были воздвигнуть прожектора, по углам площади на автомобильных платформах, они возвышались как циклопические кастрюли, в которых будут варить свет.
Никто не знал, что будет дальше, когда начнется.
После девяти все-таки стало смеркаться. С севера, из-за вокзала, по небу стала разливаться непрозрачная фиолетовая краска, площадь вспыхнула розовыми лампионами.
От Невы потянуло холодком с легким запахом мазута. Публика, притомившаяся ожиданием, стала ежиться. Попробовали греться танцами, попрыгали «леткой-енкой», но нетерпение и неопределенность мешали отдаться вынужденному веселью.
Ожидание небывалой забавы стало сменяться равнодушием ожидающих опаздывающего поезда, кое-кто из нетерпеливых и предприимчивых убрался восвояси. Странная апатия стала водворяться в толпе.
На все расспросы милиция и курсанты отшучивались — дескать, история в руках начальства.
Вот эти часы вечернего неопределенного стояния у холодной реки под весенним небом были свидетельством нерассуждающей преданности и революционной идее, и Владимиру Ильичу. Если бы не он, так бурно перемешавший всю жизнь в России, их родители навряд ли могли бы встретиться, а стало быть, и им, стоящим и поющим здесь сейчас, не суждено было бы родиться. Одного этого сознания хватало на то, чтобы питать энтузиазм встречи.
Однако апрельский вечер все глубже и глубже погружался в темноту, а тысячи молодых людей в недоумение. Толпа уже переминалась вяло и бесцветно.
В конце концов решили, что ждут именно того исторического часа, когда исторический поезд должен подойти к перрону. И всем было немного неловко оттого, что никто часа этого не знал и не помнил.
Когда казалось, что терпению вот-вот наступит конец, от площади по толпе и в переулки и на набережную прокатилось: «Приехали! Приехали! Сейчас начнется».
«Красная трибуна» быстро заполнилась гостями, партийным и городским руководством, ветеранами партии, сиявшими красными носами то ли от волнения, то ли от возраста.
На противоположной стороне площади, вдоль здания Калининского исполкома было черно от поблескивающих лаком начальственных легковушек.
