— Реакция, полагаю. Подавляемые эмоциональные инстинкты и всё такое. Знаешь ли, внутри она была ужасно сентиментальна.
— Знаю. Она вынюхивала всё вокруг. Была, своего рода, полицией для мисс Шоу. Возможно, мы все тогда были под колпаком.
— Ну, говорят, нынешнее поколение от этого не страдает. Никаких запретов ни по какому поводу.
— О, не надо, Фиби. У нас было достаточно свободы. Не как в годы до присуждения степеней женщинам. Мы не были монашенками.
— Нет, не были, но мы родились достаточно задолго до войны, чтобы почувствовать некоторые ограничения. Мы унаследовали хоть какое-то чувство ответственности. И Бродриб вышла из жутко упёртых доморощенных позитивистов, унитаристов, пресвитериан или чего-то в этом роде. А нынешние, знаешь ли, — настоящее поколение войны.
— Да, они такие. Ну, не знаю, имею ли я право бросить камень в Бродриб.
— О, дорогая! Это же совсем другое дело. Одни вещи естественны, другие — не уверена, но здесь, мне кажется, имеет место полное вырождение серого вещества. Она даже написала книгу.
— О Доме Любви?
— Да. И ещё Высшая Мудрость, Прекрасные Мысли и всё такое. И отвратительный синтаксис.
— Господи, это же ужасно, правда? Я не могу понять, почему нетрадиционные религии оказывают такой жуткий эффект на грамматику.
— Боюсь, начинается своего рода интеллектуальная гниль. Но что из них является причиной чего, или они обе являются признаками чего-то ещё, я не знаю. А что скажешь о психотерапии Триммер и о Хендерсон, увлёкшейся нудизмом?
— О нет!
— Это факт. Вон она — за следующим столом. Именно поэтому она такая загорелая.
— А её платье так ужасно скроено. Полагаю, если невозможно ходить голой, нужно одеваться как можно хуже.
— Я иногда задаюсь вопросом, не повредила ли бы многим из нас такая небольшая, нормальная, здоровая порочность.
В этот момент мисс Моллисон, сидящая через три человека на этой же стороне стола, наклонилась над своими соседями и что-то прокричала.
— Что? — в ответ заорала Фиби.
Мисс Моллисон наклонилась ещё больше, сдавливая Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс так, что те начали задыхаться.
— Я надеюсь, что мисс Вейн не рассказывает вам ничего слишком чудовищного?
— Нет, — громко сказала Харриет. — Это миссис Бэнкрофт леденит мою кровь.
— Как?
— Рассказывая мне истории о жизни нашего выпуска.
— О! — в смущении крикнула мисс Моллисон. Подача ягнёнка с зелёным горохом нарушила разговор и разбила группу, в результате чего соседи мисс Моллисон вновь смогли дышать. Но к ужасу Харриет, вопрос и ответ, казалось, открыли шлагбаум перед смуглой, решительной женщиной в больших очках и с гладко уложенными волосами, которая сидела напротив неё и теперь наклонилась и сказала с резким американским акцентом: «Не уверена, что вы меня помните, мисс Вейн. Я пробыла в колледже только один семестр, но я узнаю вас где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги своим друзьям в Америке, стремящимся изучить британский детективный роман, потому что ваши произведения мне ужасно нравятся».
— Это очень любезно с вашей стороны, — тихо произнесла Харриет.
— И у нас есть очень хороший общий знакомый, — продолжала леди в очках.
«О, небеса! — подумала Харриет. — Какой ещё зануда будет вытянут на свет в этот раз? И кто эта ужасная женщина?»
— В самом деле? — громко сказала она, пытаясь выиграть время, пока рылась в памяти. — И кто же это, мисс…
— Шустер-Слатт — прозвучал в её ухе голос Фиби.
— …Шустер-Слатт. (Конечно. Прибывшая в первый летний семестр Харриет. Предполагалось, что она изучает право. Бросила после единственного семестра, поскольку условия в Шрусбери слишком ограничивали свободу. Присоединилась к домашнему обучению и милостиво исчезла из её жизни.)
— Как это замечательно, что вы помните моё имя. Да, вы удивитесь, когда я скажу, что по своей работе я встречаю так много представителей вашей британской аристократии.
«Вот дьявольщина!» — подумала Харриет, а скрипучий голос мисс Шустер-Слатт перекрыл даже окружающий шум.
— Ваш изумительный лорд Питер. Он был так добр ко мне и ужасно заинтересовался, когда я сказала, что училась в одном колледже с вами. Думаю, он просто прекрасный человек.
