Юрий Николаевич включил приемник. Сразу же зазвучала веселая музыка. Жаль, конечно, что нет зеленого огонька, но работает, и то хорошо. А что касается бритвы, то дома, в городе, есть другая — «Филиппс». Вот если бы ее украли, было бы жаль... Ну, лосьоны — чепуха, как и выпитая настойка. Не из-за них же подымать сыр-бор. А вот впредь ни в коем случае не давать ключи от дачи. Тогда и недоразумений не будет... Да, вот так, только так!
И Юрий Николаевич при встрече с Алкой виду не показал, что знает обо всей истории, которая разыгралась у него на даче. Только иногда поглядывал на нее и думал: «Надо же, какая оказалась... А все потому, что принимал ее за ту, какую знал в детстве и юности, а человек-то меняется». И пытался представить, как она себя вела с тем самым Славиком. Впрочем, тут же себя и пристыдил.
Но если Юрий Николаевич ни словом не обмолвился с Алкой, то Зое Степановне доставалось. Теперь уже она не могла и заикнуться о своей родне. Тут он сразу осаживал ее, напоминая то о племяннике-пьянице, отбывающем наказание в колонии, то о племяннице, которая ничтоже сумняшеся привела на дачу каких-то подонков. И жена обиженно замолкала.
Но как-то летом, попивая чай на веранде, Юрий Николаевич снова вспомнил Алку.
— Господи, сколько можно говорить об одном и том же? — вздохнув, сказала жена. — Ну с чего ты взял, что это Алка?
— А кто же, кто? — удивляясь упрямству жены, спросил Юрий Николаевич. — Некому больше-то. Или у тебя какая другая версия?
— Это Павел обворовал дачу.
— Что?
— Да, несчастный Павел. Его освободили.
— Почему же ты молчала раньше?
— Потому, что Зинаида целовала мне руки, умоляла, чтоб я не говорила тебе про него... И если бы ты был внимательнее, то заметил бы, что «Шарп» совсем не тот, какой у тебя был раньше...
— Ничего не понимаю, — в полном недоумении пробормотал Юрий Николаевич. — Расскажи по порядку.
— По порядку... — Зоя Степановна заплакала, видимо вспомнив все, что ей тогда пришлось пережить. — Когда Павел вернулся из колонии, Зинаида позвонила мне, чтобы я приехала. Надо было поговорить с ним, чтоб взялся за ум. Чего губить-то себя... Но оказалось, что ничего этого и не потребовалось. Какой он был тихий, стеснительный. Совсем не тот, каким мы его знали... И когда Надюшка вскочила ему на колени и стала целовать, показывая нам, как его любит, он застеснялся и попросил этого не делать. И тут Зина, — Зоя Степановна опять заплакала, — встала перед ней на колени и стала просить Надю, умолять ее, чтобы не бросала Павла, помогла ему. Видел бы ты, как кинулся Павел к матери, стал подымать ее, закричал, чтобы она не унижалась...
Юрий Николаевич нервно закурил.
— И что же дальше? — глуховато спросил он.
— Обещал работать. Не пить. Работал...
— А почему же мне не сказали, что он освобожден?
— А зачем? Ты ни разу и не вспомнил о нем, пока он был в колонии.
— Да, ну и что же было дальше?
— Работал. А потом что-то не заладилось у них. Опять стал пить. Ушел из дому. Где-то пропадал. Через неделю Зина рассказывала, пришел он к ней опухший, даже черный с лица, весь трясется и говорит: «Я дачу дяди Юры обворовал. «Шарп» продал и пропил». Зина позвонила, чтоб я приехала к ней. Я приехала. Вот тут она и стала целовать мне руки, чтоб я не говорила тебе, просила помочь, достать денег, чтобы купить такой же приемник. Что делать? Денег таких нет у меня. Надо пятьсот рублей. Снять с книжки, а как я тебе объясню? Позвонила Вильяму Феоктистовичу. Он твой друг. У него есть деньги, но он дать в долг отказался. А Зинаида плачет, только одно и твердит, чтобы я тебе не говорила...
— Что, уж я такой страшный, что ли, изверг?
— Ну, знаешь, в таком состоянии... Алла поехала к подругам доставать деньги. Кое-что должны были ей выплатить в Худфонде.
— А Павел что?
— Ушел. Выпросил у Зины на пиво и ушел. Потом мы с Алкой кинулись в комиссионный за «Шарпом». И рады были, что достали взамен. Но где ж нам было знать, что там нет зеленого огонька. А тут выяснилось, что дверь на дачу не закрыта. Павел двери снял с петель, так и оставил. Зина с Аллой поехали на дачу... Из-за этой истории у меня даже давление подскочило...
