- Не подходите ко мне! Я ненавижу вас, слышите, если тронете, я застрелю вас!
- Ты что, спятил?!
- Ненавижу!- кричал очкарик.- Вы хуже их!- Он дернул головой в сторону немцев.- Хуже, потому что свой! Уходите!
Козлов не на шутку обозлился.
- Ты что орешь, дурак?! Ты соображаешь?!
Разбираться было некогда. Их снова настигали.
Козлов подскочил к очкарику, обхватил его руками так, что тот не мог сопротивляться, и потащил к лесу. Тяжелый был он, этот долговязый. Но на одном рывке, на одном дыхании Козлов дотащил его до леска и за первыми деревьями опустил на траву. Получив свободу, очкарик навел на него автомат.
- Уходите. Я не хочу от вас никакой помощи! Уходите! Мне лучше смерть от них, чем жизнь от вас. Можете вы это понять? Уходите! Я задержу их.
Козлов зашипел на него.
- Слушай, ты, чокнутый! Ты, может, думаешь, что мне от тебя жизнь нужна! Черт с тобой, раз ты ненормальный!
Он сдернул куртку и, оставшись в своей гимнастерке, снова схватил автомат.
- Эх! Пропало дело.- выкрикнул он отчаянно и начал обсыпать очередями рожь, в которой уже совсем близко мелькали фигуры немцев. Очкарик тоже стрелял полулежа, все так же неумело вытягивая руки вперед. Все лицо его покрылось потом, крупными каплями пота. Капли были, как слезы. Сморщенное, покрасневшее лицо его всеми мускулами реагировало на каждый рывок автомата. Но вот автомат его тупо хрюкнул и замолк. Очкарик, недоумевая, некоторое время еще продолжал давить на спуск, но потом наконец понял, что кончились патроны.
Козлов тоже уже расстреливал последний рожок. Ощущение конца было настолько сильным и гнетущим, что он потерял обычное хладнокровие и сыпал, сыпал, сыпал... и принял как должное, когда автомат его разом превратился в бесполезный кусок железа. Оказалось, что последние минуты стрелял он один. Оттуда, со стороны поля, не раздавалось ни звука. "Окружают?" - с тоской подумал Козлов и оглянулся, прислушиваясь. Тихо. Он взял автомат за ствол, до нестерпения горячий, вышел из-за деревьев, сделал несколько шагов вперед. Тихо. Оглянулся на очкарика. Тот лежал, прислонившись спиной к пню, запрокинув голову, выпятив кадык. Козлов вернулся, сел неподалеку, спросил примиряюще:
- До войны чем занимался?
Очкарик вздрогнул всем телом и прошептал:
- Замолчите!
Козлов ударил кулаком по земле, с размаху пнул подвернувшийся под ногу сучок.
- Ух! Был бы ты цел, набил бы я тебе морду, дураку! Разом бы дурь вылетела!
Очкарик хотел что-то сказать, но впереди, в поле, послышался лай собак.
Теперь стало понятно затишье. Лай быстро приближался. Все повторялось, как в навязчивом сне, когда никак не можешь проснуться...
Когда овчарка взвилась в воздухе, Козлов встретил ее таким сокрушающим ударом автомата, что мог бы, наверное, проломить танк. Огромный откормленный пес, как мячик, отлетел на землю с разваленной головой. Но снова вскинуть автомат Козлов не успел, выронил его и, выставив вперед руки, схватил вторую собаку за щеки. Оскаленная пасть брызгала слюной прямо в лицо. Пена стекала с обнажившихся красных десен, а клыки были похожи на патроны, вставленные в обойму другого, меньшего калибра. Лапами овчарка била его по груди, стараясь вцепиться в кисти рук. Он держал ее почти на весу, она лишь касалась задними лапами земли. Он держал ее, она держала его. Она не могла укусить, он не мог ее выпустить. Прямо на него бежали немцы. Не стреляли, правильно оценив положение. Получалось, что собака, эта дрессированная тварь, брала его в плен. Козлов опустил ее к земле и носком сапога со всей силы ударил куда-то под живот. Собака завизжала, задергалась сильнее, закрутилась. Он ударил ее еще и еще. Кровавая пена хлынула из пасти, заливая ему руки... но тут на Козлова упало небо и всей своей тяжестью придавило к земле.
В крыше сарая была широкая щель, и когда к Козлову возвращалось сознание, он всматривался в эту щель, и она на глазах становилась все шире и шире, и тогда казалось, что совсем нет никакой крыши над головой, казалось, что снова лежит он в поле и над ним только небо и тишина.
Но вот в голову врывалась боль, закручивая и раскручивая пружины, втыкаясь в мозг сотнями острых щупалец, молотками тараня виски, и тогда он весь растворялся в этой боли, терял ощущение жизни, превращаясь в один израненный нерв, который, как полураздавленный червь, извивался и корчился в агонии. Иногда вдруг возникал мираж. Один раз увиделось ему, будто идет он по широкому полю. На нем ослепительно белая рубашка, а в левой руке он волочит по земле автомат. Он идет и вдруг видит перец собой того немца, который остался стоять на поляне. Только этот немец огромного роста, раз в десять выше. Но стоит он точно в той же позе. Мертвые скосившиеся глаза его смотрят не в лицо Козлову, а выше него, туда, в головокружительную глубину России. И растопыренные руки, выронившие котелок, все также восклицают: "Вот тебе раз! Что же это происходит?!" Козлов громко хохочет и почему-то кричит истукану: "Ну, где твои четыре пятых?!"
