Изредка он выходил во двор и прогуливался по скверику, отвлекаясь немного, но одно раздражало его — сочувственные взгляды соседей и шепоток за спиной. И однажды он услышал, как кто-то сказал ему вслед: «Бедняга. Рак у него. Долго не протянет».
Он и сам подозревал неладное. Еще в больнице он видел, как быстро поправляются оперированные, а ему с каждым днем становилось все хуже и хуже. Вечером он спросил Дину напрямик:
— Я знаю, что у меня злокачественная опухоль, и ты знаешь об этом лучше меня. Ведь я прекрасно вижу, как ты заботишься обо мне, хочешь скрасить мне последние дни. И знаешь что, не надо мучить себя. Нас с тобой по-прежнему ничего не связывает, ты свободна, как и раньше. Если это просто жалость, то право же, не стоит, я не нуждаюсь в этом.
— Это все? — холодно спросила Дина. — Или еще что-нибудь скажешь?
— И скажу. Я знаю, что скоро умру, и не думай, что я боюсь смерти. В конце концов у меня есть все это.
Он обвел рукой стены с развешанными картинами.
— А я тоже часть этой комнаты, — вызывающе сказала Дина, — и никуда отсюда я не уйду. Мне здесь нравится. Что, съел?
— Ну ладно, скажи мне одно: сколько мне осталось жить? Только не придумывай.
— Не знаю. И никто не знает. Я перечитала уйму книг, разговаривала с профессором, сроки самые разные.
— Ну хоть на что я могу рассчитывать? На год? На месяц?
— От недели до года, — четко выговорила Дина. — Ясно? Никто не знает, как пойдет дальше процесс, куда прежде всего прорастет опухоль. И если ты думаешь… если ты будешь раскисать, если я услышу от тебя еще подобные слова, то учти, я надаю тебе таких пощечин… таких…
И она не выдержала, убежала в ванную и заперлась там, а чтобы он не слышал ее плача, включила воду.
Ночью он лежал на спине с открытыми глазами, думал о своей не слишком-то удавшейся жизни и еще о том, что его любимому сну так и не суждено сбыться. Никогда не полетит он над красной равниной незнакомой страны по двум очень простым причинам. Во-первых — потому, что такого не может быть, чтобы человек летал без руля и ветрил, и во-вторых — потому, что он скоро умрет. Смерти он и в самом деле не боялся, и не потому, что верил в бессмертие, а потому, что знал — это единственное, чего не избежит никто.
Пульсировала артерия в том месте, где был удален кусочек кости, и сквозь кожу, казалось, можно было прощупать мозг. Наверное, опухоль быстро росла и уже появились метастазы, если от него отступились хирурги.
Неведомыми путями вдруг в нормальном человеческом организме начинали расти опухоли. Никто не знал толком, откуда они берутся, и главное почему они растут там, а не в другом месте, у этого человека, а не у другого. Но они росли, разнообразные в своем строении и росте, но одинаково чуждые организму, плоть от плоти его, они становились злейшим его врагом, убивающим медленно, подло и неизбежно. И можно было что-нибудь сделать раньше, тогда, когда опухоль только начинала расти, но сейчас было слишком поздно, он сам вырастил собственную смерть, выкормил ее своей кровью, сохранил от холода и жары, и несправедливость этого казалась непостижимой.
Приснился сон, путаный и кошмарный. Отец учил его плавать, и он барахтался в воде, пускал пузыри, но отец снова и снова бросал его в воду и смеялся, а потом оказалось, что это не вода, а бросает его отец с крыши высокого дома, и он учится летать. Было страшно, он кричал, кувыркался в воздухе, а люди на тротуаре шли мимо и вверх не глядели.
Он проснулся от страха. От страха высоты или, быть может, самой смерти, затаившейся в глубине. Сердце учащенно билось, ладони и лоб мокры от пота. И он услышал, что Дина тоже не спала, она тихонько плакала, отвернувшись к стене. И ему подумалось, что ее горе должно быть сильнее его страха, он умирает, а ей, единственному близкому человеку, еще предстоят и горе, и одиночество, и, может быть, неудавшаяся судьба. И он погладил ее по вздрагивающей спине и сказал:
— Не бойся. Я раздумал умирать. Пожалуй, я останусь жить, если так тебе нужен.
Но она заплакала еще громче, прижалась к нему, и утро настало для них безрадостное.
